"Джон Бойнтон Пристли. Дженни Вильерс" - читать интересную книгу автора

мне до нее нет ровно никакого дела. Прости, Полина, но если даже она молодая
Дузе или Сара Бернар, мне это совершенно безразлично. Меня это уже не
интересует. И слава богу, мне больше не нужно искать многообещающих молодых
актрис. Чего ради я должен отдавать себя на растерзание?
- Мартин, ты неправ, - укоризненно сказала Полина. - Зачем ты так
говоришь?
- Мисс Фрэзер, на сцену, - позвал кто-то снизу.
Уже с порога Полина крикнула ему:
- Хоть бы с тобой что-нибудь случилось, Мартин! Не знаю что, но
что-нибудь такое удивительное, чего нельзя объяснить, а можно только
почувствовать. - И она хлопнула дверью.
Просматривая письма, Чиверел услышал, что другая дверь отворяется, но
не обернулся.
Затем молодой голосок произнес:
- Я актриса, мистер Чиверел. Меня зовут Энн Сьюард.
Он даже не взглянул на нее.
- Вы не имели права входить сюда. Прошу вас уйти.
- Я играла во многих ваших пьесах... и я люблю их.
Чиверел торопливо порвал два конверта и письмо от женщины, приславшей
ему пространную идиотскую заявку на пьесу о переселении душ.
- Но тем не менее я занят и не желаю вас видеть.
- И даже взглянуть на меня не желаете? - недоверчиво спросила девушка.
- Нет, - ответил он сердито, не оборачиваясь. - Прошу вас немедленно
уйти.
Последовала пауза - странная, недолгая пауза.
- Вы пожалеете, что сказали это, и очень скоро. - Она говорила с
необъяснимой уверенностью. Чудная девица; голос как будто неплохой; но он
все же не собирался замечать ее существование. Он слышал, как она ходит по
комнате, и не мог понять, что она собирается делать. Потом она сказала, к
его изумлению:
- Смотрите, перчатка опять на полу. Даже привидения за меня.
Берегитесь!
Он услышал звук закрывшейся за ней двери, но еще некоторое время сидел
неподвижно. А когда встал, то обнаружил, что она взяла фехтовальную перчатку
из шкафа, дверца которого была открыта, и швырнула ее на пол, словно бросая
вызов. Какая-нибудь давным-давно почившая и позабытая Розалинда носила эту
перчатку, и он рассматривал и разглаживал ее с меланхолической нежностью.
Когда там внизу, на сцене, впервые надели эту перчатку, зеленую с алым,
Арденнский лес, где "время они проводили беззаботно, как, бывало, в золотом
веке"{1}, не казался таким далеким, таким безвозвратно потерянным, каким он
кажется сейчас ему, равнодушному, утомленному человеку в полуразрушенном
мире. В этой нелепой перчатке было что-то бесконечно женственное, она словно
светилась отраженным светом того Театра, который некогда очаровал его, а
теперь казался унылой площадкой для игр. Он собирался отнести ее на место,
туда, где ей полагалось быть, но вместо этого неожиданно для себя положил на
стол, а сам дочитал письма, написал короткую записку приятелю и длинное,
нудное письмо своему агенту; часть писем он отложил в сторону, а остальные
порвал и выбросил. Перчатка снова и снова притягивала его взор, и в ее
ало-зеленом великолепии ему чудилась какая-то насмешка.