"Лев Правдин. Мы строим дом" - читать интересную книгу автора

что дети перерастают отцов. Так и должно быть у хорошего отца. Значит,
настоящих людей воспитал, строителей и украшателей жизни.
Горек удел тех отцов и матерей, которым незнакомо чувство гордости за
детей своих, а еще горше, если дети забудут свой дом, в котором они выросли,
выкормились, научились уму-разуму, где узнали домашнюю ласку и родительскую
строгость, где всего пришлось хлебнуть - и горя и радости, и довольства и
нужды.
В семье Гурьевых детей не баловали, воспитывали в том разумном
достатке, при котором есть все необходимое и ничего лишнего. И на себе и в
себе, и в люди выйти и людей принять. Никто не осудит за излишества и не
бросит усмешливый взгляд на незаштопанную прореху.
Дети были приучены к послушанию, к откровенности всех мыслей и
поступков, поэтому пустяшный разговор с Лизой так неприятно поразил отца.
Что у нее на уме? Кого скрывает от родительских глаз? Трех сынов на ноги
поставили - ничего похожего не было, а на самой младшенькой споткнулись,
просмотрели ее непокорный характер. Всего и возрасту девчонке восемнадцать
лет, а уже из-под родительской руки выбивается. Что-то здесь не так
сработало в надежном семейном механизме.
Мимо величаво проплыла Мария Ивановна Платонова, торговая дама. Гурьев
не любил ее, как и всех своих квартирантов. Она занимала внизу одну комнату
с правом пользоваться общей кухней. Но Мария Ивановна редко использовала это
свое право. Кухонными делами она не занималась.
Ее сын Игорь, когда был мал, бегал обедать к ней в кафе, а когда
подрос, то стал питаться в столовой за углом. Разве это дело обедать в
столовой: дорого, а самое главное - человек с малых лет приучается к
ресторанной легковесной жизни. Какой же это семьянин будет, хозяин в доме,
если не знает всей прелести домашних щей, налитых щедрой хозяйской рукой,
без соблюдения нормы, от полноты душевной, или ни с чем не сравнимого
домовитого запаха домашнего пирога, отдыхающего под полотенцем.
Человек должен каждой жилочкой чувствовать себя привязанным к дому, к
семье. Тогда это человек, труженик.
Вдруг в окне погас свет. От этого сразу сделалось темнее, неуютнее, и
Гурьев решил, что пора идти спать. Он аккуратно закрыл калитку и задвинул ее
засовом.
Проходя двором, он потуже привернул кран, откуда капала вода, и увидел
корыто. Опять Лизавета бросила посреди двора. Подняв корыто, прислонил его к
поленнице.
В спальне стояла таинственная и тоже беспокойная полутьма. С улицы
сквозь щель в неплотно сходящейся ставне проникали тонкие дрожащие лучи,
славно через всю комнату натянуты струны, как в рояле, и казалось, что это
именно они своим дрожанием создают беспокоящую сердце музыку.
Жена спала. Она дышала негромко и глубоко, как дышат во сне здоровые,
утомившиеся за день люди. Когда он, раздевшись, сел на постель и под ним
скрипнули и зазвенели пружины, она громко вздохнула и подвинулась, давая
место.
Он не лег, ожидая, что вот она сейчас тоже проснется и, как всегда,
когда он был чем-нибудь встревожен, поговорит с ним, и от этого сразу станет
легче. Но она не просыпалась, усиливая этим обиду и тревогу. Он почувствовал
себя таким одиноким, что не выдержал и разбудил жену.
Она, как ему показалось, веселым голосом спросила: