"Ирина Поволоцкая. Сочельник (Скрипичный квартет)" - читать интересную книгу автора

слышен, да, тогда ходили трамваи, не так много времени прошло, и я не такая
уж старая. Трамвай звонит, и еще звенит люстра, большая люстра со стеклянной
бахромой, бахрома тоненько звенит от ветра, когда мой дядя Шалва читает
стихи. Это уже после того, как она пела. Дядя сочинял стихи, но он их
никогда не записывал, он их просто сочинял.
Вот он приходит кутить, а друзья кричат ему:
- О, Шалва! Читай стихи!
И дядя читает стихи, может всю ночь читать, читает, пьет, и никогда своих
стихов не записывал, другие иногда записывали, и уже в Париже выходила
книжка стихов дяди Шалвы. Это были стихи любовные, в них ничего не было про
политику. Но в жизни он не был поэтом, он был политиком, к сожалению. Всю
жизнь он ею занимался до старости и без всякого смысла - всю жизнь. И всю
жизнь он любил свою жену, хотя она была потом женой другого человека. Он все
простил ей, он был верующий. Странно, тогда и политики были верующие. А
когда мой дядя прятался у своей старой тети, он любил жену, как какая-нибудь
Пенелопа Одиссея, то есть так, как мужчины не любят, весь, целиком. Обычно
их всегда что-нибудь отвлекает, они всегда чем-то заняты еще - войной,
политикой, или у них профсоюзное собрание. А моего дядю тогда ничто не
отвлекало, он был молод и горел любовью, и у него было много свободного
времени - большевики уже заняли всю Грузию, бороться с ними было смешно,
дядя понимал это лучше других, и потом, жизнь была ему дорога. Я объясняла,
почему ему была дорога тогда собственная жизнь. Все она, она, она - эта
женщина.
Короче говоря, дядя не знал, что ему делать. Тетя варила ему по утрам кофе,
потом он читал газеты, тогда было много газет, и все писали разное, но, я
говорила, дядя был гениальный политик, и он заранее знал, кто что напишет, и
ему скоро это стало совсем неинтересно, он мельком проглядывал газеты, а
внимательно изучал только программу тбилисских театров. Он хотел знать, что
сегодня играет она. Живя в этом маленьком городке, он каждый вечер знал, что
она играет в Тбилиси, и, когда он, предположим, читал в программе - "Дама с
камелиями", он, волнуясь, будто опаздывает на спектакль, быстро ужинал и,
поцеловав тете руку, выходил на балкон. Была осень, конец сентября, он брал
с собою плед, вино и сигары и, завернувшись в плед, садился в
кресло-качалку. Дядя всегда курил только сигары, этому он научился еще при
царе, когда жил в Швейцарии в эмиграции. Он сидел в старой тетиной качалке,
покачиваясь, курил, и пил вино, и смотрел прямо перед собою. Ему не надо
было закрывать глаза, чтобы представить ее; он мог смотреть на что угодно и
видеть ее - на горы, на небо, темнеющее над горами, на звезды, на белые при
луне листья винограда, - он смотрел и видел ее.
Он знал каждый спектакль жены. Начиная с репетиций видел много раз и помнил
ее движения почти так же, как всю ее всегда помнил, а особенно вот такими
вечерами, уходящими в ночь, в забытье, в беспамятство. Даже во сне тоска
охватывала его. Наверное, это было желание. Сегодня она играла "Орленка"
Ростана. В мужском платье, с ярким театральным лицом, отчужденная сценой,
публикой, светом, его жена заламывала руки, как было принято тогда:
несчастный мальчик, движения подростка, порывистые, трепетные, о, такие
женские движения...
- Ты простудишься, милый Шалва, - сказала тетя, выходя на балкон, - сегодня
ветер.
- Нет, тетя. Я очень закаленный.