"Александр Потемкин. Я " - читать интересную книгу автора

Пантюхов обещал, так и сделал: в карцере параша не выставлялась. Пришлось
решать свои проблемы в камере... Юридическая ответственность в России
наступает в четырнадцать лет. Мне было одиннадцать, по липовым документам -
тринадцать. Но это обстоятельство совершенно не смутило Пантюхова,
Семихатову и других управленцев детской колонии. Чтобы сделать меня
юридически ответственным лицом, они опять переписали метрику. В новой
метрике была указана новая дата рождения, еще на несколько месяцев раньше.
Вот так я быстро взрослел! Мое дело слушалось в судебной комнатушке с
облезлыми, пожелтевшими обоями не более трех минут. Судья, усталый человек с
лицом такого же цвета, как и обои, и подпорченной эмалью на зубах, бегло
зачитал приговор, и меня на пять лет отправили в колонию для
несовершеннолетних преступников, в город Перевоз на реке Пьяна. Как же я
должен был относиться к человечеству? Мог ли я его уважать? Хотелось ли мне
походить на людскую породу? Нет и еще раз нет! Никогда! Впрочем, эта мысль
поселилась в моем сознании еще в раннем детстве. И не было пока в моей жизни
ничего, что заставило бы меня изменить свои взгляды. Как центральная газета
"Правда" что в Путивле, что в Недригайлове, что в Перевозе была одна и та
же, так и психология людей в этих провинциальных городках России была
одинакова у всех. Ментальность людей, окружавших меня, была тоже какой-то
общей, как бы центральной. Оказавшись в Перевозе, я тут же попал в переплет.
Представители администрации колонии требовали, чтобы я надел на рукав
красную повязку и целый день прошагал по лагерной территории между спальными
бараками, выставляя напоказ "красноту". То есть продемонстрировал не только
лояльность, но и готовность к сотрудничеству с лагерной администрацией,
вплоть до показаний против арестантов. А малолетние преступники с
колотушками в руках уговаривали этого ни в коем случае не делать. "Жить в
бараке с этими, - думал я, - и доносить на них другим, сидящим в кабинетах?
Может, это людская логика, но никак не моя. Разве человек способен быть
другом Василия Караманова? По-моему, таких данных у него нет". Мои колебания
не понравились обеим партиям: и те и другие решили меня поколотить. Первые
били днем, вторые ночью. В лагерной больнице я пролежал около ста дней, а
когда в конце октября был выписан, получил распределение на должность
помощника кочегара в местную котельную. Стремление к одиночеству у меня
усилилось. Так, монотонно, отдалившись от активной лагерной жизни, я прожил
почти пять лет. Я был единственным в лагере, кто ни разу не получил
продовольственной передачи, не распечатал ни одного письма, единственным,
кого не приглашали на свидание с родственниками, кого не освободили
досрочно. Но я был и единственным, кто несколько раз перечитал все книги
библиотеки. Именно здесь мои фантазии и влечения обрели невероятный размах.
Я не хотел учиться, потому что в школе надо было общаться. А я хотел
молчать. Я думал. Я вел диалог с самим собой. Зимой и летом я почти не
выходил из кочегарки: работал, размышлял, вглядывался в звездное небо. Одних
заключенных освобождали, других привозили, третьих переводили во взрослые
колонии и тюрьмы. В один из последних мартовских дней меня вызвали на вахту
и сообщили, что я свободен. Я и не заметил, как пролетели пять лет!
Потребовали сдать арестантскую одежду и убираться на все четыре стороны. Эта
новость меня вовсе не обрадовала: идти было совершенно некуда. Но она и не
вызвала у меня никакого огорчения: не существовало нитей, связывающих меня
ни с охранниками, ни с арестантами Перевозского лагеря. Мне было все равно.
Я мог найти себя и в заключении, - впрочем, свобода давала мне такие же