"Кэтрин Энн Портер. Тщета земная" - читать интересную книгу автора

Элизу, ведь она еле-еле протискивается в дверь, а когда сядет, похожа на
большущую пирамиду, расширяющуюся от шеи до самого пола? А другая двоюродная
бабушка, Кези из Кентукки? С тех пор как весу в ней стало двести двадцать
фунтов, ее муж, двоюродный дедушка Джон-Джейкоб, не позволяет ей ездить на
своих отличных лошадях. "Нет, - сказал он тогда, - рыцарские чувства пока не
умерли в моей груди; но во мне жив еще и здравый смысл, не говоря уже о
милосердии по отношению к нашим верным бессловесным друзьям. И первенство
принадлежит милосердию". Дедушке Джону-Джейкобу намекнули, что из милосердия
не следовало бы ему ранить женское самолюбие супруги подобными замечаниями о
ее фигуре. "Женское самолюбие излечится, - хладнокровно возразил он, - а у
моих лошадей не такие крепкие спины. И уж если бы у нее хватало женского
самолюбия, она не позволила бы себе так расплыться". Итак, двоюродная
бабушка Кези славится своим весом, а разве она не член семьи? Но видно,
когда отец говорит о молоденьких родственницах, которых знавал в юности, ему
изменяет память и он неизменно утверждает, все они до единой, во всех
поколениях были гибкими, как былинки, и грациозными, как сильфиды.
Так верен отец своим идеалам наперекор очевидности, и питается эта
верность родственными чувствами и преданностью легенде, равно лелеемой всеми
членами семейства. Все они любят рассказывать разные истории, романтические
и поэтичные либо забавные, но и в их юморе есть романтика - они не
прикрашивают событие, важно, с каким чувством о нем повествуют. Сердца и
воображение этих людей остаются в плену прошлого - того прошлого, в котором
житейская рассудительность значила ничтожно мало. И рассказывают они почти
всегда о любви - о чистой любви под безоблачно чистыми, сияющими небесами.
Живые образы, что возникают перед ними из захватывающих дух рассказов
старших, девочки пытаются связать с фотографиями, с портретами неумелых
живописцев, искренне озабоченных желанием польстить, с праздничными
нарядами, хранящимися в сушеных травах и камфаре, но их постигает
разочарование. Дважды в год, не в силах устоять перед наступлением лета или
зимы, бабушка чуть не целый день просиживает в кладовой подле старых
сундуков и коробов, разбирает сложенные там одежды и маленькие памятки;
раскладывает их вокруг на разостланных на полу простынях, иные вещицы, почти
всегда одни и те же, заставляют ее прослезиться; глядя на портреты в
бархатных футлярах, на чьи-то локоны и засушенные цветы, она плачет так
легко, так кротко, словно слезы - единственное удовольствие, какое ей еще
остается.
Если Мария с Мирандой тихие как мышки и ни к чему не притрагиваются,
пока бабушка сама им не даст, она позволяет в такие часы сидеть с нею рядом
или приходить и уходить. Как-то без слов всеми признано, что бабушкина
печаль больше никого не касается, замечать ее и говорить о ней не следует.
Девочки разглядывают то одну, то другую вещицу - сами по себе эти памятки
вовсе не кажутся значительными. Уж такие некрасивые веночки и ожерелья,
некоторые из перламутра; и траченные молью султаны из розовых страусовых
перьев - украшение прически; и неуклюжие огромные броши и браслеты, золотые
или из разноцветной эмали; и нелепые - их вкалывают торчком - гребни с
длиннющими зубцами, изукрашенные мелким жемчугом и стеклярусом. Миранде
отчего-то становится грустно. Уж очень жалко, что девушкам в далеком прошлом
нечем было щегольнуть, кроме таких поблекших вещичек, длинных пожелтевших
перчаток, бесформенных шелковых туфелек да широких лент, посекшихся на
складках. И где они теперь, те девушки, где они, юноши в каких-то чудных