"Александр Попов. Благоwest, или Невероятное сумасшествие (Повесть)" - читать интересную книгу автора

неосознанный, стихийный, как плачь младенца, которому не поменяли вовремя
пеленки.
Хлебников посидел задумчиво, глаза его горели. Цирюльников, пьяно
поматывая потной головой, с тупой почтительностью смотрел на товарища, не
прикасался к пенным кружкам, принесенным высокомерным, недовольным
официантом.
- Но, понимаешь, Санек, нельзя осудить тех, кто написал "Благоwest".
Благоwest - это их мольба к Богу о ниспослании материального благополучия.
Мы даже не имеем права сказать этим людям, что они жадные, ненасытные... Мы
может только лишь пожалеть их. Да молить Бога о ниспослании на них благодати
и прозрения.
- Да ну их к бесу всех! Благовест или благоуэстина какая-нибудь - не
один ли черт? Пей! Да о себе расскажи, чертяка ты мой родненький.
- Погоди! Дай высказаться! Помнишь, как в юности мы горячо с тобой
спорили за жизнь? Неужели теперь у тебя душа усохла? Не кипятись! Сядь!
Слушай! Скорее всего, Саня, они - ну, написавшие "Благоwest" - неплохие
люди, деловые, целеустремленные, добрые семьянины. Но их мировоззренческая
разобщенность с народом заведет их в безвылазный тупик. В патологию может
бросить! В сумасшествие! Им просто-напросто надо подсказать, что так делать,
то есть так писать и так жить, нельзя...
- Ну, ты, однако, теоретик! Профессор кислых щей!..
Но какая-то важная мысль все же застряла в голове Цирюльникова, он
независимо-развязно икнул, осмотрелся, словно бы хотел спросить у мирно
сидевших за столиками посетителей: "Эй, кто тут на меня? Подходи!" Внезапно
и намертво схватил Хлебникова за шею и стал пригибать ее и трепать его за
волосы:
- Родной ты мой Савик! Однокашничек! Как я тебя уважаю! А ты меня?..
- Так-так, начался классический разговор двух собутыльников под
названием "Ты меня уважаешь?", - добродушно засмеялся Хлебников, бледный и
взволнованный.
- Пей, Савик! А то так и протрепишься всю жизнь! - И они чокнулись
бокастыми громоздкими кружками, расплескивая пенное пиво.
Вроде как протрезвевший Цирюльников снова за шею притянул к своему лицу
Хлебникова так, что они чуть не коснулись друг друга носами. Подмигнул:
- Не обиделся за профессора кислых щей? Ты же знаешь: я люблю
подначить. А теперь скажи-ка мне просто, по-мужицки: чего делать дальше?
Как, ядрена вошь, жить? Все эти твои хитро-мудреные благовесты и благоуэсты
- так, кажись, звучит? - мне, простому русскому мужику, по барабану. Жить
как? Как жить?! - басовито и громозвучно пропел он и, слегка оттолкнув
Хлебникова, вдруг ахнул кулаком по столу. - Душу ты мне разбередил, Савелий!
Я вот завтра приду на службу и все буду думать, что я маленький человек,
во-о-от такая букашечка, а мог бы быть о-го-го каким! Богатым, влиятельным и
черт знает еще каковским! Ну, отвечай!
- Не орите, пожалуйста! - строго, но тонким птичьим голоском объявилась
из-за стойки полная, чрезмерно накрашенная барменша; ее пухлые,
ярко-бордовые губки смотрелись бабочкой, которая вот-вот вспорхнет.
- Цыц! - устрашающе-театрально привстал Цирюльников, но тут же
повалился на кресло. - Помалкивай! А ты, Савелий, ответь мне, как на духу!
- Мужчины, пожалуйста, выдворите вон того дебошира!
Посетители почтительно-настороженно посматривали, посмеиваясь, на