"Александр Попов. Мы большая семья" - читать интересную книгу автора

громко залилась. Я зачем-то спрятался за угол бытовки, в которую вошли тетя
Клава и мой отец.
- Чудишь, Клавка, ой, чудишь, - услышал я голос отца.
- Не ругай меня - лучше поцелуй...
- А ну тебя!
Мое сердце задрожало.
- Дура, у меня же семья...
- Целуй еще раз!..
В голову ударил жар, но я весь дрожал как в ознобе. Припустил за
ребятами, запнулся, ударился о землю, но боли физической не слышал.
Спрятавшись в канаве, заплакал. Немного погодя, стал себя успокаивать: "Я
плохо подумал о папке, - как я мог? Он такой хороший, лучший на свете. Что
такое он совершил? Поцеловал тетю Клаву. Что тут такого дурного?" Быть
может, так я говорил потому, чтобы мое растревоженное сердце снова
наполнилось покоем и радостью, чтобы жизнь стала прежней - легкой, веселой и
беззаботной. Мне не хотелось расставаться с детством!
Я догнал ребят и в их кругу забыл о своем горе. Очередная туча снова
пролетела, лишь слегка задев меня.
Нас было пятеро - я, Арап, Синя, братья Олега и Саня Петровских. Концы
удилищ вразнобой скакали за нашими спинами. К голым ступням липла
подсыхавшая грязь - ночью прошел дождь. Мы шумно разговаривали, перебивая
друг друга: "А вот я!..", "У меня!..", "Да я тебя!..", "Я могу еще и не
то!..", "Ври, ври, завираша!..", "Точно вам говорю, пацаны!.."
Где хвастовство, там и тщеславие. Она в нас буквально кипело. Где
хвастовство и тщеславие, там непременно проскользнет и ложь.
Саня Петровских молчал. Он был в нашей компании самый старший и
несловоохотливый. На его по-азиатски смуглом широком лице почти всегда
теплилась полуулыбка, узкие монгольские глаза смотрели на собеседника
внимательно и умно, а на девушек - по-стыдливому мимо, и вечно он перед ними
рдел и говорил им, теряясь, какую-нибудь несуразицу. Нам, его друзьям,
бывало за него неловко и совестно: такой здоровый и крепкий, а перед
девочками - овечка овечкой.
Саня часто задумывался, казалось, без причины. Он был поэтом. Его душа
мне представлялась синей, как небо. Что за цвет синий? В нем печаль и
радость, мудрость и легкомыслие, волнение и безмятежность.
Однажды, помню, Саня подозвал меня:
- Слушай, Серьга, сделаешь одно доброе дело? Дам конфет.
- Сделаю! - Я для него всегда готов был совершить хоть сто дел, ничего
не требуя взамен.
- Вот конверт... ты его... - Саня зарумянился. - Ты... понимаешь?..
незаметно подкинь своей сестре Любе. Но только чтобы она не видела и не
узнала, от кого.
- Сделаю. Давай. - Я схватил конверт и побежал домой. Трататакал,
воображая себя едущим на мотоцикле.
- Стой! Погоди! - Саня подбежал ко мне. - Дай честное слово, что она
ничего не узнает, и ты не вскроешь конверт.
- Даю честное слово, - уже с неудовольствием сказал я, оскорбляясь его
недоверчивостью.
Конверт я положил в пальто Любы. Вечером она долго сидела над голубым
листком из конверта, накручивая на палец пушистые локоны и улыбаясь. Я