"Борис Поплавский. Домой с небес " - читать интересную книгу автора

рассматривая камни и гравий на дне. Желтые нагретые каменные стены окружали
его со всех сторон, все теряло пропорции, и разноцветный гравий на дне
казался ото всего независимым, неподвижно счастливым миром.
Микроскопические волны набегали, согревая руки... Боль замирала...
Лицом в песок засыпал, спал час-другой, забыв себя, и вдруг вскакивал,
налитыми кровью глазами озирался и, ломая руки, опять принимался за тщетные
поиски.
О каторга, каторга ревности под ослепительным небом, зачем он сюда
приехал, поддался, соблазнился, отрекся от аполлоновской жизни, неподвижно,
надменно-атлетической, без счастья, без природы, без участи! И вот весь
годами скопленный пыл слишком высоко забравшегося одиночки вырвался о землю
навстречу Тане.
Не видя, но постоянно видя ее перед собою, - она казалась ему еще
прекраснее.
Мягкое и злое лицо с удивительно нежными, злыми и чистыми губами,
насупленные брови и такие совершенные звериные и точные движения поражали
его прямо в сердце.
В полдневной тишине она была повсюду, она была нигде.
Все теперь было отвратительно Олегу; море не звало купаться, горы не
звали бродяжничать, ступать по песку было тяжело, как по клею, есть не
хотелось, и только что ночью сон-спаситель не бежал с глаз. После обеда они
теперь все вместе, кроме Тани и ее нахала, все вместе впав в черную
меланхолию-мрачность неудачного лета, собирались играть в карты под деревом
на одеяле или на тюфяке в палатке, которая, просвеченная солнцем, казалась
арабским розово-желтым полосатым шатром. Надя ссорилась со своим
атлетическим славянофилом, он грубо, по-хозяйски ругал ее за карточные
ошибки... "А что ты вообще умеешь, ну ладно, сдавай... Ладно". Православная
барышня, не выдержав жары и собираясь уезжать, смотрела на все огромными,
непомерными глазами, в которых недоумевала грусть.
Человек-обезьяна был погружен в свои необъяснимые испанские мысли, он
теперь подвязывал волосы ремешком по-индейски, у кисти накручивал какую-то
тесьму, показывая в этом доисторическую дикарскую элегантность в украшении
своего совершенно голого тела. Аполлон Безобразов, высохший и заросший
бородой, состязался в неподвижности с камнем, на камне превращаясь в камень,
отсутствовал и, на удивленье всем, читал Олеговы с таким трудом и так
бесполезно на спине принесенные книги.
И куда это делись без следа все многодумные книги Олега, все толстые
тетради его, вдоль и поперек исписанные. Все это оставил Олег в Париже. Уже
месяц целый он не читал, не писал, не молился. Дикая свобода от Бога и страх
Бога сопровождали его повсюду. Так, казалось, лицом к лицу с миром, без
защиты и без утешения, он свежее встретит незнакомую ему жизнь, а жизнь, как
нестерпимое солнце, не скупясь била ему в лицо.
Оба товарища совершенно перестали понимать друг друга. Аполлон смеялся
над Таней, и Олег в отчаянии искал защиты в тени его души. Но отдохнув
немного, анестезировав боль на мгновение, он, как от сна на песке, вскакивал
и с тяжелой головой принимался искать Таню. Он больше не молился, как обычно
подолгу имел обыкновение делать, и страх, как падающий камень, висел у него
над головой. Он вырвался из Бога, убежал в какие-то доисторические леса,
рыскал, всклокоченный, по раскаленному бурелому, и тем безудержнее,
беззащитнее сердце его растворялось, рвалось, кипело, отрывалось от него. По