"Григорий Померанц. Следствие ведет каторжанка" - читать интересную книгу автора

впроголодь на всю ораву не хватит. Вернулся и бросил ключи к ногам женщины.
Его за это исключили из партии. Он заболел, умирал, сын (Батраков-младший)
стал пересказывать что-то, услышанное по радио, - про врагов. "Еще
неизвестно, кто враги", - прошептал отец.
Екатерина Колышкина (в первом замужестве баронесса де Гук, а во
втором - Дохерти) писала, что у русского, даже самого большого злодея, палец
в святой воде. Но почему один Рютин почувствовал этот палец в 1930 году и
прямо выступил против Сталина (тогда же хотели расстрелять; помешал еще не
совсем безвластный Бухарин; расстреляли попозже)? Почему 292 делегата съезда
почувствовали прикосновение святой воды только тогда, когда уже было поздно
помочь вымершим с голоду, оставалось только умереть вместе с ними? Сталин
правильно почувствовал, что против проголосовали в душе больше, чем 292, и
истребил всех, в ком хоть колыхнулась совесть. Слабо. Беспомощно. Но мертвые
сраму не имут. И за то, что всколыхнулась в них совесть, да простятся им
грехи вольные и невольные. За всхлип совести ломали позвоночник Эйхе. За эти
всхлипы миллионы коммунистов (с недостаточно гибкой спиной), при жизни
прошли сквозь ад.
Но вернемся снова к Шатуновской. Где же она была, в 30-е годы? Рожала,
кормила, воспитывала своего третьего ребенка, Алешу. Когда ее арестовали, он
потихоньку залезал в шкаф и подолгу сидел там: шкаф пахнул мамой. А мама
работала в аппарате МК, в облаке казенных слов и казенных мыслей, скрывавших
страну, как дымовая завеса. Только во вторую половину 30-х годов она
окунулась в безумие "персональных дел", взаимной травли, пыталась остановить
то, что ей казалось чудовищной нелепостью, сорвала несколько уже
подготовленных решений - и вскоре ее саму посадили.
В одном из рассказов детям Ольга Григорьевна вспоминает эпизод из дела
Бухарина. Отпущенный на Парижскую выставку Бухарин встречал старых друзей,
меньшевиков, и говорил им, что они были правы: революция 1917 года в России
была демократической, никаких условий для строительства социализма здесь не
было. Но если и впрямь не было, если меньшевики были правы, то весь
ленинский эксперимент становился чудовищной авантюрой. Чтобы писать
воспоминания, надо было решить проблему, выходившую за рамки фактической
правды, вступить в область истинных и ложных теорий. Шатуновская, видимо, не
чувствовала себя подготовленной к этому. Пафос ее работы (сохранившийся и в
отставке) был в отсечении явных фактов от явной лжи. Но и в области фактов
был личный опыт, колебавший кумиры большевизма! Меньшевики не расстреливали.
Меньшевистская Грузия была убежищем для большевиков, бежавших от
националистического и белого террора. А потом в Грузию вошли большевики - и
стали расстреливать. Ольга Григорьевна это знала. И знала, вероятно, что
меньшевики повсюду протестовали против террора, без всякой личной симпатии к
адмиралу графу Щастному или великим князьям. Знала, но не хотелось ей
углубляться в это. Область явной лжи (она называла это контрреволюцией)
начиналась нее только с 1928 года. До этого была область сомнений, от
которых она, кажется, так и не освободилась.
Видимо, надо было родиться на двадцать лет позже, чтобы спокойно, без
всякого надрыва, понять, что власть, захваченная Лениным, обладала инерцией
системы, которую Сталин почувствовал и использовал. У него был аппаратный
гений. Он увидел, что партия становится видимостью, аппарат - реальностью, и
решительно довел этот процесс до конца. Партия была отдана в руки аппарату
партии, стала придатком к аппарату. Ленинский страх распада партии на