"Юрий Михайлович Поляков. За боем бой (Повесть) " - читать интересную книгу автора

пособия. Отец делал по-своему, и вскоре, по-моему, в 1910 году, его
уволили. И мы из большой казенной квартиры переехали в Москву, в Рыкунов
переулок. Квартира тесная, а дом прямо около железной дороги. По словам
матери, это была уже неприличная бедность.
Понятно, что и гимназия, куда я поступил после переезда в Москву,
была далеко не лучшая, не Поливановская. Но, может быть, именно поэтому
все разговоры моих одноклассников начинались и кончались политикой. Стоило
собраться хотя бы двоим, оглядеться, нет ли рядом кого из преподавателей
или наушников, и начиналось: <Учредительное собрание, свободное народное
правление, личные свободы>. Именно тогда я завел первый настоящий дневник,
куда заносил краткое содержание наших споров и свои мысли, в основном
почерпнутые из нелегальных листков, которые ходили по рукам.
Отец никогда не рылся в моих бумагах, а дневник я сам по забывчивости
оставил на столе, да еще открытым. Когда вечером я вернулся после
очередной сходки, отец метался по комнате, словно искал и никак не мог
найти дверь.
- Так, значит, ты, мой милый, эсер? - спросил он.
- Формально нет! - гордо ответил я. - Но мое сердце, мой... ум...
- Что? Ум?! У тебя нет его, если ты пишешь в тетради эту ересь, да
еще бросаешь на столе. Ты знаешь, кто занимается такими вот дневниками и
куда отправляют авторов за казенный счет?! И потом: ты убежден в верности
их идей?
- За убеждения... - начал я.
- Какие убеждения! Это ересь, детский лепет, а не убеждения!
- А ты прочти их программу! Эта партия... - Но в тот вечер отец так и
не дал мне ничего сказать.
- Нет никаких партий! - закричал он. - Есть только одна единственная
партия - русский народ, а других нет! Молчать! Мальчишка!..
Дневник был сожжен, и я, вспомнив, что мне еще предстоит выдержать
экзамен в университет, уселся за книги. Это было в 1914 году.
А в 1916 году, после окончания школы прапорщиков, перед самой
отправкой на фронт, я снова завел дневник. Боже, сколько же я исписал
страниц, пока шел наш эшелон! На передовой я не написал ни строчки. Хотя,
впрочем, несколько страниц я заполнил фамилиями моих солдат. Убитых
солдат.
Потом был февраль - та самая революция, о которой мы столько говорили
в гимназии. Но оттуда, с фронта, она казалась какой-то ненастоящей, что
ли? Начиная с френча <главноуговаривающего> Александра Федоровича
Керенского и заканчивая вымученным, театральным равенством <граждан
солдат> и <граждан офицеров>. Я снова вернулся к дневнику, и вся моя
растерянность отразилась на его страницах. Но однажды меня вызвал к себе
мой командир, подполковник Иван Степанович Павлищев, и спросил
раздраженно:
- Дневник изволите вести, прапорщик... Журнал Печорина?!
- Ну что вы, - зарделся я.
- Сжечь немедленно! - перебил он. - Времена, сами видите, какие. Не
ровен час, нижние чины заглянут в ваш исповедальник, а я представляю, чего
у вас там понамешано.
Дневник я сжег, а через два дня меня ранило. Санитары несколько раз
проходили мимо, пока заметили, что я жив. Я сменил несколько госпиталей и