"Сергей Полищук. Старые дороги " - читать интересную книгу автора

журналистов, рисунки Майи Березовской...
Утро, если, конечно, не было клиентов, начиналось с чтения газет. Я
разворачивал "Известия" и оттуда, выражаясь словами немецкого поэта, из
развернутых газетных страниц, выскакивало солнце. Оно светило и грело,
вселяло надежды, доброе это солнышко, как и то, что было по утрам за моим
окном. Но оно и пугало...
Прошла новая большая амнистия, вторая, по-моему, такая после смерти
Сталина и на свободу опять вышло много людей, имевших что порассказать о
родах, проведенных в лагерях и тюрьмах. Но вместе с ними было и множество
таких, для которых тюрьма стала чем-то вроде родного дома. Эти последние, не
успев выйти за ее стены, тут же спешили совершить новое преступление, как
если бы только к тому и стремились, чтобы снова в нее попасть,
Мне довелось защищать цыгана по фамилии Орлов, плотного седеющего
красавца лет сорока пяти, а еще сто двадцать пять лет ему следовало бы
прожить, чтобы отсидеть срок, к которому его приговорили по прежним делам,
по пяти случаям умышленного убийства. В те времена смертная казнь была
отменена, огромнее, до двадцати пяти лет, сроки приплюсовывались друг к
другу, и в прошлый раз, когда, имея в перспективе уже сто лет отсидки, он
совершил очередное, пятое по счету убийство, в его поведении была даже
известная логика: потому что прожить (отсидеть) сто двадцать лет так же,
по-видимому, нереально, как и сто.
Итак, рассудив, что лишнее четверть века в его жизни уже никакой роли
сыграть не могут, он совершил очередное убийство, в колонии заколол
охранника, и получил очередной же срок, но тут (о, непостижимые пассажи
отечественной Фемиды!) вышла наша амнистия и освободила его от всех сроков
вообще. Чистый, как ангел, возвратился он под родной кров.
Он возвратился к жене и детям, к многочисленным родственникам, которые
еще у порога облепили его со всех сторон и громко радовались его
возвращению, когда появился еще один родственник. Этот последний имел
бестактность спросить. "Рома, а когда ты мне отдашь мои деньги?" -
"Никогда!" - лаконично отвечал Рома и, вынув пистолет, выстрелом уложил его
на месте.
Так вот, он был очень спокоен, этот человек, которого мне довелось
защищать в связи с его последним, шестым по счету, убийством, прямо-таки
ангельски спокоен, хотя к этому времени смертная казнь была вновь, введена и
ни на что другое, кроме как на нее, он уже явно не мог рассчитывать. На
вопросы участников процесса отвечал сдержанно и умно (он был вообще весьма
неглупым человеком), но когда кто-то (по-моему, это был сам прокурор
области, поддерживавший обвинение по его делу), спросил его, зачем
понадобилось ему убавить родственника, в том смысле, что это ведь
предполагало смерть и для него самого, он ожег его взглядом, исполненным
такого ледяного презрения, что больше уже никаких вопросов ему никто не
задавал.
Я очень его хорошо запомнил, этого первого моего подзащитного,
получившего высшую меру наказания. Запомнил выражение спокойного презрения
на его красивом смуглом лице, на котором за время процесса не дрогнул ни
один мускул, и то достоинство, с каким он держался, не раз о нем потом
вспоминал и даже не без некоторого огорчения.
Кстати и приговор суда (его приговорили, конечно, к высшей мере) он
тоже выслушал с ледяным спокойствием и от подачи кассационной жалобы и