"Т.Поликарпова. Две березы на холме " - читать интересную книгу автораизлюбленную.
Например, ставил за ответ Степке Садову пятерку и приговаривал: - А совхозским по-другому и нельзя. Они, чай, не на одной картошке... Государственный хлеб едят... Это правда. Настоящий рабочий хлеб, конечно, надо было как следует отрабатывать. Но все-таки и какая-то ужасная неправда задевала меня в словах учителя. Чего же нас хлебом попрекать? И потом, обидно за ребят из колхозов, у которых хлеба вообще не было. И почему-то стыдно перед ними. Будто это мы, совхозные, виноваты, что у них хлеба нет. Мне было боязно взглянуть на Тоню при этих словах Мелентия Фомича. И за него стыдно - учитель же! А Тоня, будто она понимала, про что я думаю, толкнула меня легонько локтем и шепнула, глянув на Мелентия: - Воспитывает... Дескать, не обращай внимания, это все слова одни, воспитание, - так поняла я Тоню. * * * В тот день, когда я узнала про нашего директора нечто очень важное для себя, он спрашивал у доски Душку Домушкину. Наверное, ее надо бы звать Дуся, но все пеньковские говорили "Душка", и она совсем не сердилась. Когда я поначалу назвала ее Дусей, так сама не рада была - такой подняли хохот мальчишки: "Дуся-медуся!... Дуся-пуся!... Дуся-бабуся!... Да она у нас Ду-у-уся!..." стала тоже так ее называть. Душка была длинненькая, вся вытянутая, с лицом серовато-бледным и усыпанным крупными веснушками. Глаза сидели глубоко, но были яркими, блестящими и из-за коротких черных ресничек казались подведенными. Мелентий диктовал, и она, переступая у доски тонкими ногами в непомерно широких валенках, писала предложение из "Капитанской дочки": "Лошади шли шагом и скоро стали". И пока она писала, стуча мелом, выводя слабой рукой тонкие, еле видные буквы, Мелентий заметил как бы про себя, себе под нос: - Видать, не кормили. Не покормишь - не поедешь. Сначала я удивилась: он прекрасно знал, почему стали лошади попавшего в буран Гринева. Верно, директор наш думал о чем-то своем и, как говорится, прицепился к слову. О чем он думал? О чем он думал, сидя ссутулившись, вполоборота к классу, поглядывая на Душку и ее писание? Я вдруг словно впервые увидела, какие впалые щеки у Мелентия Фомича, какая желтая, нездоровая кожа, как туго обтянут ею лоб. И впадины на висках. А губы темные, лиловатого оттенка, а руки зябко прячутся в рукава потертого, белесого во швах пальтишка. И весь-то он маленький, согнутый, ссохшийся. Трудно даже сказать, сколько ему лет. Может, много - например, семьдесят. А может, совсем мало - волосы-то у него черные, без седины. И Душка, стоящая у доски, под стать ему: бледная, тощая, руки, как прутики, выглядывают из рукавов телогрейки. С началом зимних холодов у нас все сидят в верхней одежде: дров хоть и напасли и печки топят, но школьный дом такой старый и худой, что, топленные с утра, печи быстро остывают - и |
|
|