"Т.Поликарпова. Две березы на холме " - читать интересную книгу автора

излюбленную.
Например, ставил за ответ Степке Садову пятерку и приговаривал:
- А совхозским по-другому и нельзя. Они, чай, не на одной картошке...
Государственный хлеб едят...
Это правда. Настоящий рабочий хлеб, конечно, надо было как следует
отрабатывать. Но все-таки и какая-то ужасная неправда задевала меня в словах
учителя. Чего же нас хлебом попрекать? И потом, обидно за ребят из колхозов,
у которых хлеба вообще не было. И почему-то стыдно перед ними. Будто это мы,
совхозные, виноваты, что у них хлеба нет.
Мне было боязно взглянуть на Тоню при этих словах Мелентия Фомича. И за
него стыдно - учитель же!
А Тоня, будто она понимала, про что я думаю, толкнула меня легонько
локтем и шепнула, глянув на Мелентия:
- Воспитывает...
Дескать, не обращай внимания, это все слова одни, воспитание, - так
поняла я Тоню.

* * *

В тот день, когда я узнала про нашего директора нечто очень важное для
себя, он спрашивал у доски Душку Домушкину. Наверное, ее надо бы звать Дуся,
но все пеньковские говорили "Душка", и она совсем не сердилась. Когда я
поначалу назвала ее Дусей, так сама не рада была - такой подняли хохот
мальчишки: "Дуся-медуся!... Дуся-пуся!... Дуся-бабуся!... Да она у нас
Ду-у-уся!..."
Тогда я объяснила себе, что Душка - это ласкательное от слова "душа", и
стала тоже так ее называть.
Душка была длинненькая, вся вытянутая, с лицом серовато-бледным и
усыпанным крупными веснушками. Глаза сидели глубоко, но были яркими,
блестящими и из-за коротких черных ресничек казались подведенными.
Мелентий диктовал, и она, переступая у доски тонкими ногами в непомерно
широких валенках, писала предложение из "Капитанской дочки": "Лошади шли
шагом и скоро стали". И пока она писала, стуча мелом, выводя слабой рукой
тонкие, еле видные буквы, Мелентий заметил как бы про себя, себе под нос:
- Видать, не кормили. Не покормишь - не поедешь.
Сначала я удивилась: он прекрасно знал, почему стали лошади попавшего в
буран Гринева. Верно, директор наш думал о чем-то своем и, как говорится,
прицепился к слову.
О чем он думал? О чем он думал, сидя ссутулившись, вполоборота к
классу, поглядывая на Душку и ее писание? Я вдруг словно впервые увидела,
какие впалые щеки у Мелентия Фомича, какая желтая, нездоровая кожа, как туго
обтянут ею лоб. И впадины на висках. А губы темные, лиловатого оттенка, а
руки зябко прячутся в рукава потертого, белесого во швах пальтишка. И
весь-то он маленький, согнутый, ссохшийся. Трудно даже сказать, сколько ему
лет. Может, много - например, семьдесят. А может, совсем мало - волосы-то у
него черные, без седины.
И Душка, стоящая у доски, под стать ему: бледная, тощая, руки, как
прутики, выглядывают из рукавов телогрейки. С началом зимних холодов у нас
все сидят в верхней одежде: дров хоть и напасли и печки топят, но школьный
дом такой старый и худой, что, топленные с утра, печи быстро остывают - и