"Т.Поликарпова. Две березы на холме " - читать интересную книгу автора

открылась даль. Кромка леса резко вправо взяла, наша дорога отделилась от
нее и - наискось, через поле. Впереди, пересекая дорогу, еще виднелись
деревья, ставшие в линеечку, но мы знали: это уже последняя мета, за ней
откроются нам совхозные первые постройки: ферма, силосная башня - справа,
слева - дома. И первый двор - Вазыха Ибрагимова, с которым я училась до
пятого класса. Дальше учиться он не стал, потому что пошел работать -
помогать на тракторе своему брату: то прицепщиком, то на сеялке.
За теми деревьями, которые сейчас видны, - они на меже, - начинается
совхозная земля, своя, известная. Оттуда уже без поворотов бросится дорога
напрямик к дому Вазыха, а по бокам, на почтительном отдалении от нее, будут
спешить узенькие перелески. Летом, да и сейчас еще, пока листва в силе,
подумаешь, что это леса. А зимой уже не подумаешь: за стволами и голыми
ветками - совсем близко - сквозит пустота следующего поля.
Так бежала впереди нас наша память, прокладывая дорогу ногам.

Дома и Пеньки нипочем

Последние десятки метров - по совхозной улице, мимо нашей колы, мимо
конторы, к дому - мы с Шуркой бежали так, что в самом деле не чувствовали
земли под ногами. Будто одним сильным порывом бури несло нас к высокому,
двухэтажному, большеоконному дому, окруженному важными тополями. Они
простерли свои могучие ветви над домом, над дорогой и тропками, со всех
сторон спешащими к нему. А теперь они тянулись к нам так же напряженно и
страстно, как рвались навстречу им наши сердца.
Как только не сдвинулись с места эти деревья? Как не выскочило вон мое
сердце? Вихрь по лестнице вверх! Рву дверь в темных сенях. Ничего не вижу в
нашей темной, безоконной кухне. Но вот свет возник. Бабушка открывает дверь
из комнаты. Я обхватываю ее обеими руками, зарываюсь лицом в нее и только
чувствую родной запах, только слышу, как где-то между мною и ею колотится
мое не выскочившее все-таки сердце: "Дома! Дома! Дома!!!" Я не помню, не
знаю и знать не хочу, что только день быть мне здесь, только два вечера и
две ночи. В это мгновение я дома. И навсегда. Я пришла, и все тут. Я
вернулась к себе. Главное счастье даже не в том было, что здесь все родное,
все насквозь знакомое, обжитое и свое: что хочешь бери, не думая, можно ли;
что хочешь делай; беги куда вздумается, не опасаясь - вдруг встретишь
недруга, злобу.
Главное счастье было в том, что здесь не надо было думать, что о тебе
другие думают. Я здесь для всех и каждого - дома или на улице - была точно
такой же, как и сама для себя. Даже и не догадывалась, что могло быть иначе,
пока не попала в Пеньки - в школу и в дом к тете Ене. Это там дали мне
почувствовать, что меня видят и понимают совсем не так, как надо, как есть
на самом деле. И тетя Еня, и еще этот Лешка - "глядельщик"... Неизвестно,
что он думает, известно только, что не так.
Сейчас, обнимая бабушку, скидывая пальто, приплясывая, подпрыгивая,
вертясь по комнатам и кривляясь, хохоча и издавая радостные вопли, я
понимала, ощущала, как слой за слоем сбрасываю с себя защитную броню. Будто
были на мне тулуп, полушубок, ватные брюки, валенки выше колен, шаль,
перехлестнутая крест-накрест через грудь и завязанная на спине, - наряд, в
котором не шевельнешься, не согнешься.
И только сейчас, оставшись в одном тонком гибком платьице, в теплой