"Т.Поликарпова. Две березы на холме " - читать интересную книгу автора

хозяйку. Матери только б работу тянуть. Она на ферме. А вся управа - печь
поутру, корова, постирушки - это все на Тоне... Так-то вот, - закончила тетя
Еня назидательно и, как мне показалось, с упреком.
Я так поняла: что, мол, вам, живете на всем готовеньком, а люди вот
как... А может, это не тетя Еня так хотела сказать, а самой мне было стыдно
за то, что у меня дома и бабушка, и даже папа вскоре вернулся с фронта,
получив рану, после которой уже нельзя воевать. За то, что мне не
приходится, как Тоне, тащить весь дом на себе, и я вовремя пошла в школу, и
сейчас мне лет столько, сколько и должно быть пятикласснице, и никогда мне
не будут кричать: "Тетенька, почем молоко?"
Я так остро почувствовала себя Тоней в эту минуту - почувствовала свое
(ее) громоздкое в тесной парте, полное, взрослое тело, эту всю дурацкую
суетню мальчишек и девчонок вокруг себя (нее), брошенных где-то дома
беспомощных братишек и сестренок, которые, может, упали с лавки или с
крыльца или есть хотят, свою (ее) больную маму, у которой сил ровно столько,
чтоб делать свою работу на ферме, - и спина у нее болит, а ведь нужно все
носить своими руками: и воду, и корм, и чистить станки, и доить... Так все
это стало мне внятно ощутимо - телом, кожей, памятью, руками, праздно
сложенными на парте, далекими от них, от дома, - что я окаменела, будто
сердце во мне остановилось...
Вот что с Тоней, поняла я, увидев перед собой ее глаза, пристально
всматривающиеся во что-то, что не здесь, не рядом и вокруг нее. И поняла
вдруг, какая она одинокая среди нас, такая же, как и я, только по-другому,
только еще хуже. И стыдно стало мне за свое малодушие...
В темноте за печкой, в чужих запахах и голосах опять пришла на помощь
мне Тоня Антипова. Надолго ли?
Я подумала, что, наверное, Энгельке надо ложиться спать, а я тут
валяюсь, и выбралась из закутка. Смущалась я: ну, думала, сейчас станут все
на меня смотреть: "Даша проснулась!... А вот и Даша к нам идет!" Еще снова
расплачусь. Но тетя Еня, сидящая за прялкой, коротко глянула:
- Давай-ка, Даша, выпей чайку, пока самовар не остыл.
Лена тут же стала наливать мне чашку, и чашка задребезжала о блюдечко
под напором струи.
Энгельс по-прежнему читал, подвинув книжку к лампе, так, чтоб самый
яркий круг света падал на страницы. Лампочка была не сильная, семилинейная.
У нас дома - десятилинейная. Тени, густые и огромные, лежали по комнате - на
стенах, на полу. Листья фикуса, развесистого, словно дерево, - он стоял в
большой кадушке прямо под божницей в углу, - таинственно слабо поблескивали
кое-где, а тень его, узорная, лапчатая, покрывала весь пол, падала и на
бабушкину кровать, и на стену за нею, взбиралась на потолок. Эта тень словно
держала в горсти всю комнату, предметы в ней, людей, сближала их, соединяла.
Сейчас комната показалась мне уже не такой чужой и враждебной. А веретено в
руке тети Ени издавало тихий трепещущий звук - ф-рр-р-р! - похожий на звук,
с которым стрекоза проносится близко от вашего уха.
Я села к столу. Чай пили с молоком. Сладкого не было, как говорится, ни
пылинки. Хорошо бы хоть хлеба досыта. Вот этого хлеба из совхозной пекарни -
тяжелого, мокроватого, колючего от мякинных остей, как небритая папина щека.
Но было заранее рассчитано, что буханочки хлеба хватит мне на шесть дней,
если я буду съедать по кусочку к завтраку, обеду и ужину. И я вспомнила:
ведь сегодня в обед я хлеба не отрезала! "Вот молодец, - сказала я себе, -