"Петр Николаевич Полевой. Избранник Божий ("Романовы: Династия в романах") " - читать интересную книгу автора

счастливейших в ее жизни.


* * *

Лето шло к концу. "Илья" был на дворе. С Бела-озера начинали подувать
резкие и холодные ветры, а утром и вечером все видимое из Мурьинского
погоста пространство озера заволакивалось густыми туманами. Княгиня Марфа
Никитична уже не выпускала Мишеньку и Танюшу на берег иначе, как после
полудня, пока еще хоть немного пригревало солнышко, да и то нарядив детей
в теплые кафтанчики, которые она выхитрила и выкроила им из своей старой
камчатой* телогреи, а сестрица Настасья Никитична с Ульяной Семеновной
сшили деткам.
_______________
* Сшитая из камки - шелковой цветной ткани с узорами.

Всех мурьинских опальных немало удивляло одно, недавно проявившееся
условие их одинокой и горемычной жизни в далекой ссылке: их пристав,
человек придирчивый и мелочный в исполнении своих обязанностей, как-то
вдруг изменился к лучшему в своих отношениях к Романовым и Черкасским.
Бывало, прежде он пребывал безотлучно в Мурье, следил за каждым шагом
князя и княгини, ворчал даже на выходы в церковь, урезывал отпускаемые на
содержание им запасы и вступал в препирательство с князем и княгиней из-за
каждого пустяка. Но после одной недавней поездки в Белозерскую обитель
вдруг почему-то смирился и смягчился в своих отношениях к ссыльным, стал
реже являться к ним на глаза и избегать с ними неприятных столкновений.
Сверх того, и отлучаться из Мурьи стал чаще прежнего и в отлучках
оставался дней по пяти и даже по неделе.
- Что за притча такая? - говаривала не раз мужу княгиня Марфа
Никитична. - Пристав наш совсем к нам иной стал! Уж не пришел ли ему какой
указ через обитель? А то игумен его тамошний не пристыдил ли?
- Да, да! - соглашался с женой князь. - Совсем иной... И точно будто
даже нас сторониться стал. А прежде ведь как, бывало, наскакивал, за
частокол носу высунуть не давал...
- Ну пока что... а и за это благодарение Богу, - говаривала
обыкновенно княгиня.
И князь пользовался своей свободой и каждый день перед обедом выходил
на бережок, садился на свой излюбленный бугор и, вперив взоры вдаль, глядя
туда, где над линией водного пространства чуть-чуть чернела узкая полоска
берега, уносился мыслями к родной Москве, раскинутой по своим живописным
холмам, к ее златоглавым храмам и островерхим башням, к ее движению и
шуму, над которым господствуя, разносится вширь и вдоль чудный звон ее
бесчисленных колоколов. И куда как горько становилось у него на душе,
когда от этих своих мечтаний, от воспоминаний о былом житье-бытье он
вынужден был переходить к окружавшей его жалкой и бедной действительности.
Внизу о плоский и песчаный берег уныло и гулко плескалось серое и холодное
озеро; солнце, тускло светившее из-за серых облаков, не оживляло его волн
ни блеском, ни красками; невдалеке угрюмые рыбаки тянули сети, мерно
ударяя по воде шестами, чтобы загнать рыбу в мотню невода... Все пусто,
все серо, все грустно!