"Борис Полевой. Мы - советские люди" - читать интересную книгу автора

нет, это будет не по-русски... чашу доброго вина.
Пока я переводила, серые глаза летчика остановились на моем лице. И
столько было в них не ненависти, нет, не ненависти, а какого-то бесконечного
презрения, гадливости, что слезы обиды чуть против воли не выступили у меня
на глазах.
- Скажи ему, пусть бросит ваньку валять, ничего я ему все равно не
скажу, и вина мне его не надо. Впрочем, пусть даст папиросу.
Майор засиял, вскочил и протянул ему свой портсигар, Летчик приподнялся
на локте, взял папиросу и жадно закурил. Они оба молчали, я слышала, как
потрескивает табак. Потом майор встал, щелкнул каблуками, назвал свое имя и
учтиво заявил, что желал бы знать, с кем имеет честь...
- Старая уловка, передай ему, что я все равно ничего не скажу, пусть
меня унесут, - ответил летчик и отвернулся.
И сколько майор ни бился с ним, он лежал лицом к стене и молчал. Я
видела, как майор нервничает, кусает губы, желваки играли на его лице. Я
боялась, что он вот-вот сорвется, и тогда... я-то знала, на что способен
этот человек. Но сведения о нашей авиации, должно быть, были нужны им до
зарезу, и он сдержался, он приказал унести пленного и даже пожелал ему
приятного пути. Но как только закрылась дверь, он разразился страшными
ругательствами, хватил стакан коньяку и с совершенно измученным видом и
блуждающими глазами бессильно бросился на диван. Вошел шеф, меня отпустили и
отвезли домой.
В эту ночь я не сомкнула глаз, хотя чувствовала себя совершенно
разбитой. Этот летчик, его глаза смотрели на меня, и в ушах звучал его
звонкий, молодой и твердый голос. Утром я хотела отправиться на явку, чтобы
предупредить, что захвачен сбитый над городом советский ас, но не успела, к
подъезду подкатила машина. Сам майор сидел в ней. "Нам приказано во что бы
то ни стало выудить у него все об авиации. Есть данные, что он из этих новых
частей, только что прилетевших сюда. Фрейлейн, вы должны поговорить с этим
проклятым большевиком. Говорите ему, что хотите, только вытащите из него,
что сумеете. Вас озолотят, слово чести, вы заслужите Железный крест".
Я никогда еще не видела этого спокойного, хладнокровного
карьериста-палача в таком волнении. Он так волновался, что тут же
проболтался о том, что в Харьков из ставки прилетел какой-то их авиационный
генерал, которому эти сведения нужны до зарезу. У меня не было выбора.
Поговорить с летчиком один на один было даже полезно для дела. Можно было
предупредить его. Но я вспомнила этот взгляд, и мне, привыкшей все время
жить под угрозой смерти, было страшно, именно страшно войти в его камеру. Вы
представляете, кем я была в его глазах!
Но я заставила себя войти и, когда дверь захлопнулась за мной, даже
подошла к нему. Со вчерашнего дня он еще более осунулся, похудел, глаза его
раскрылись шире. Встретили они меня тем же презрительным взглядом. Мне
показалось, что он даже как-то передернулся, когда я приблизилась к нему.
- Как вы себя чувствуете? Был ли у вас врач? - спросила я, чтобы как-то
завязать разговор.
- У них ничего не вышло, теперь они натравливают на меня свою немецкую
овчарку, - недобро усмехнулся он.
Я вспыхнула, слезы, должно быть, выступили у меня на глазах.
Голос у него был совсем тихий, он, видимо, очень ослаб за эту ночь, но
он продолжал так же твердо и жестоко: