"Затишье" - читать интересную книгу автора (Крашенинников Авенир Донатович)

глава седьмая

«Проверьте Серебрянский уклад. Костенко, Бочаров».

Записка одним почерком, Бочарова, на замызганном клочке бумаги. Привез ее Чикин-Вшивцов, который вызывался в жандармскую канцелярию. Сам полковник Комаров проверял тайный смысл записки, рассчитывая изловить капитана Воронцова на связи с заключенными, но, кроме прямой технической сути своей, никакого иного назначения она не содержала.

Капитана ничуть не обескуражил отказ Бочарова выйти на волю. Напротив, Николай Васильевич почувствовал уважение к нему: сам он, вероятно, в таких обстоятельствах отрекся бы от своих принципов. До сих пор краснеет, вспоминая, как нелепо выглядел перед губернатором со своей просьбой, — не начальник завода, а ветреная девица. Больше подобного не будет, Бочаров преподал горький урок. А с какой истинно женской жестокостью воскликнула Наденька: «Я никогда ему этого не прощу!» Николай Васильевич не стал ничего ей доказывать, хотя отказ Бочарова был великодушием по отношению ко всем Воронцовым и Нестеровским, освобождая их от тягостной ответственности.

Однако более всего поразила начальника завода именно эта записка. Словно вспышка молнии! Пока он медленно бродил среди ручьев и хлябей, двое вглядывались в источник. Как же иногда опыт, знания загромождают простое решение!

Капитан обводил внимательным взглядом штаб завода, за последнее время весьма разросшийся. Теперь у капитана были заместители, начальники служб, над цехами главенствовали инженеры, над цеховыми артелями — мастера.

— Результаты анализов показали, — говорил Воронцов, в то же время думая, что никто из этих инженеров, вероятнее всего, не вспомнил бы о бедах завода, окажись за решеткой, — показали: уклад Серебрянского завода, сорок три тысячи пудов которого было подготовлено в позапрошлом году, состоит из сернистого чугуна.

Инженеры сидели с таким видом, будто все это им давным-давно известно. Мирецкий изучал причудливые растения, наклеенные на стекло морозом, и капитану до боли в скулах захотелось накричать на поручика.

— Господин Мирецкий, — сдерживаясь, обратился он, — нужно немедля добыть новый уклад.

— Сегодня же еду в Воткинск; у них отменная пудлинговая сталь. — Мирецкий погладил бакенбарды.

«Расшевелить, разозлить инженеров, выбить искры из них, — думал Воронцов. — За десятки лет прозябания многие отвыкли от всего, что составляет суть человека — мыслить и творить. — Он уже возражал Мирецкому: — Именно так, Владимир! Когда наши пушки заговорят снова, ты это поймешь…»

Через неделю, продираясь сквозь густые снега, погребшие всю губернию, пришел обоз из Воткинска. Воронцов не появлялся дома. Опять округлились глаза капитана, сделались жесткими, как булатная сталь, запали щеки, лицо почернело. В литейке мастеровые бегали с раскаленными тиглями на носилках как ошпаренные. За каждый тигель мастер совал переднему в рот монету — на двоих. В обдирке, на сверлении и прочих механических работах от усталости лопались перекидные ремни. При фонарях ушивали их мастеровые, дыша паром. Рвалась на ладонях кожа — руки от холода прикипали к железу. И однако все, от поторжников до сталеваров, понимали: выдюжат сейчас — быть им с работой и при деньгах.

Никита Безукладников извелся. Без свах и пересчета приданого, без шумной свадьбы с вывернутыми перинами, с вывешенными наутро простынями невесты вошел он в дом Гилевых. Все казалось, будто через два гроба переступил. Только успел обвенчать их отец Иринарх, обведя вокруг аналоя и благословив трясущимися руками, как началась эта бешеная гонка денно и нощно. Он беспокоился за Катерину, за Наталью Яковлевну, которая опять слегла, таяла восковой свечкой, он боялся, что уснет у станка и больше никогда их не увидит. В голове мутилось, фонари расплывались желтыми двойными пятнами.

— Да что же это, опять на наших костях встанут пушки? — говорил он мастеровым в короткие передышки.

— Надорвем пупки, медали навесят и — в гроб, — поддакивали ему.

— Опять же деньги-то надобны.

— Ну и подавися ими. Бочаров на кладбище верно говорил: скотине и той в отдыхе нужда.

И расходились по станкам с муторными, тяжело шевелящимися мыслями.

Евстигней Силин такие растабары не одобрял. В последний раз ходил тогда с голью перекатной — Бочарова надо было выручать. Обязан он Константину Петровичу по гроб жизни. Теперь — шабаш. За лето завел Силин двух коровенок, лошадь. Пустил на жительство к себе пятерых парней, что приехали на строящуюся чугунолитейную фабрику, зажил хозяином. Паздерин побожился принять в волостное общество. Понял Евстигней: никаким иным путем с коренными мотовилихинцами не сравняться. А как же изгоем жить, коли избы рядом стоят!.. Придет время, и трое сынов его станут коренными, обзаведутся своим хозяйством. Разве мог помышлять в Куляме об этом? Ой, не мо-ог! И тайно от всех ставил толстую свечу во здравие раба божьего Константина.

Налаживал Евстигней станки, доводил привыкшей рукою, раздирал опухшие веки, в душе ликование: пожалуй, к весне-то и лесу прикупит двор покрыть. Работа-а…

Наденька сшила себе у лучших городских портных башлык по последней моде: темно-синий, с тонкими, блестящими, как иней, бисеринками у воротника. Прокладку башлыка простежила легонькой листовою ватою. Сшила кафтанчик, опущенный серой мерлушкою, муфту и шапочку из мерлушки. Но — не надевала. Не подходила к роялю. Ни балы, ни веселые гулянья на Каме, ни бесчисленные приглашения в гости — ничто в эти шумные и пьяные праздники не занимало ее. Без объяснений уехала к отцу, и, кажется, Николай Васильевич даже обрадовался, что может остаться один со своей Мотовилихой. Она любила, она очень любила его, не переставала повторять это про себя, словно стараясь заворожить, — и все же в девичьей комнате или у портрета мамы ей было легче. Легче потому, что опустошенность, которую испытывала она в Мотовилихе, обращалась в боль. Боль была мучительной, но она наслаждалась этой мукой.

Ездила на могилу мамы… Она признательна была отцу, что могила как всегда расчищена, ухожена, а все же и это не вызывало прежних чувств к нему… Что-то потеряла, потеряла такое, без чего не стало смысла жить.

Левушка сказал ей об этом. Ей и отцу. Отец возвращался с официального бала в Благородном собрании. Она заметила мешки под его глазами, седину в поредевших усах, и в душе ничего не шевельнулось. От него еще пахло женскими духами, сигарами, вином — теми едва ощутимыми запахами, которые пропитывают одежду и волосы на балах. Он ни о чем не рассказывал, принялся изобретать пасьянс; такой привычки раньше у него не было. И вдруг стремительно вошел Левушка, прямой, стройный, в горячем юном румянце. Остановился в замешательстве, повернулся, намереваясь уйти, внезапно ломким голосом сказал:

— Прикажите повесить портрет мамы в мою комнату.

— Отчего же так? — отец разбрасывал карты крест-накрест.

— Вы… потеряли право смотреть на него!

Отец уронил карты, поднялся:

— Ты нездоров, Левушка?

— Я-то здоров. Это вы смертельно больны. Честь, совесть, душа — все загнило в вас… И мне стыдно! — Он выбежал.

— Что с ним такое? — сдерживая гнев, повернулся к Наденьке полковник.

«Он любил Бочарова», — хотела сказать она, но вскочила, бросилась в свою комнату, заперлась, упала на кровать. Молила бога, чтобы слезы были! Жгло веки, давило грудь, но даже плакать она потеряла право. За что все это, за что?..

Наезжал Николай Васильевич, энергически возбужденный, — она не выходила к нему, отговаривалась нездоровьем, слышать не могла его голоса.

Однажды она лежала так, ни о чем не думая, словно в полусне. Шторы не пропускали солнца, которое заливало сад слепящим маревом. В печи, выступающей изразцовою спиною в Наденькину комнату, потрескивало и гудело. Она прислушивалась к этим изменчивым звукам и тут же о них забывала.

Вошел отец в шинели с бобровым воротником, в замшевых перчатках; пахнуло морозной свежестью.

— Представь себе, Ольга Колпакова подожгла свой дом, едва успели спасти.

— Где она, где? — Наденька ясно увидела, как мечется Ольга по комнатам с распущенными волосами, с искаженным лицом, ломает спички.

— Бежала со своим слугой Никифором. Егор Александрович поседел… Впрочем, он мог бы от нее этого ожидать.

— Перестань! — Наденька ударила кулаком по спинке кровати. — Прошу тебя, перестань! Она счастливее меня!

Полковник Нестеровский обронил перчатку, отшатнулся, из-за спины его выступил Николай Васильевич, уголки рта его были опущены, дергалась щека.

— Боже мой, — сказал он, — какой страшный год, какой страшный год!

В Мотовилиху они возвратились вместе. Не договариваясь, избегали всяких объяснений. Два-три дня Николай Васильевич еще продержался: приходил с завода рано, был неумело внимателен. Но более всего занимали его испытания пушек из новой стали; он не знал, заинтересует ли это Наденьку, и умолкал на полуслове.

Наденька старалась получше одеться перед его приходом, однако никогда не украшала платья сапфировой брошью. Лишь когда поручик Мирецкий снова собрался в путь, не без колебаний достала ее из коробочки. Синий камень мягко мерцал в оправе, будто утреннее полусонное небо. И глаза Наденьки словно впитали в себя его цвет.

— Жаль, что мы перестали верить в талисманы, — сказал Мирецкий. — Древние индусы верили, что сапфиры имеют чудодейственную силу.

— А этот, Владимир, этот? — Наденька оживилась.

— Такой камень чистой воды дает силу усталому телу, восстанавливает отягощенные члены и снова делает их крепкими. Он снимает с человека зависть и вероломство, он освобождает человека из темницы. Тот, кто носит его, никогда ничего не будет бояться. Так писал древний монах Марбодий.

Наденька положила обнаженные руки на стол, соединив пальцы, скосила глаза на брошь. Камень мерцал загадочно.

— До сих пор не знаю, чем отблагодарить вас за такой подарок.

— Кесарево кесарю… Слушайте голос камня.

Николай Васильевич, казалось, оставался глух, не замечал броши. Лицо его было землистым, глаза — колючими.

— Ни о чем больше не могу думать, — неожиданно резко начал он. — Или в верхах сошли с ума, или я угорел, рехнулся! Четырехфунтовая пушка из воткинской пудлинговой стали выдержала тысячу выстрелов. Господин Майр при мне послал о том депешу по телеграфу. И вдруг — вот это! — Он протянул Мирецкому бумагу.

«Инспектору артиллерийских приемок господину Майру, господам офицерам артиллерийских приемок на Мотовилихинском заводе, — вслух читал поручик. — Артиллерийское ведомство предписывает вам остановить прием орудий, заявляет о прекращении Пермскому заводу заказов до тех пор, пока завод не докажет, что способен изготовлять вполне доброкачественные орудия». Мирецкий удовлетворенно хмыкнул.

— Чудовищно! — воскликнул Воронцов. — И хуже того: господин Майр узнал, что военное ведомство уже заказало Круппу триста пятьдесят орудий взамен двухсот пятидесяти, которые намеревалось получить от нас!

— Я давно это предвидел, — сказал Мирецкий. — Крупп все равно бы нас сожрал.

— А я не хочу быть каплуном, не хочу, чтобы меня зарезали перед праздничным обедом! За мной сотни людей, тысячи бессонных ночей, пот, кровь! Нет, я выдержу и добьюсь правды, чего бы мне это ни стоило.

Он смахнул волосы со лба, взглянул на Мирецкого с вызовом, Поручик вызов не принял, протянул бокал:

— Ну, Николай Васильевич, мне пора!

Стоя выпили. Проводили поручика до двери, он прощально поднял руку.

Через день Наденька вбежала в кабинет Воронцова, опередив чиновника, который намеревался о ней доложить. Николай Васильевич был за столом в окружении инженеров, негромко растолковывал что-то. Увидев жену, вскинул брови, извинился, инженеры оставили их вдвоем.

— Что произошло?

— Прости, но… — Наденька подбирала слова. — Но вот я решила…

Она держала в руке маленькую коробочку. Воронцов с досадою поморщился, посматривая на стол.

— Возьми, прошу тебя, — сказала Наденька…

Он открыл коробочку — в ней лежал перстень, сапфировый перстень, переграненный из броши.

Наденька ждала каких-то слов, но Николай Васильевич глядел на камень скошенными глазами, лицо его стало сердитым. В кабинет стучали, Воронцов не двигался. Ей стало жарко в теплом кафтанчике, она двинулась к двери.

— Прежде я не верил в талисманы… — заговорил Николай Васильевич. — Меня вызывают в Петербург. Едем?

Она узнала его голос: он был таким, как при первом сближении их на пароходе, как в заснеженном саду Благородного собрания. Поцеловала его в щеку, побежала на улицу. Слепяще горело солнце. Безлесый склон Вышки, лед на пруду, сугробы по его краям пламенно светились. Наденьке чудилось, будто птицей вырвалась она из душной клетки-каморы, хлынул под крылья упругий звучный воздух.

А ее капитан в это время писал, брызгая чернилами, цифры, цифры, цифры. Писал не отрываясь, словно через минуту кто-то мог выхватить у него бумаги. «По смете на строительство завода положено 320 тысяч рублей. Завод пущен при 180 тысячах расхода, сумма окончательных затрат не превысит 280–300 тысяч рублей. Задуманная стоимость пуда стали на производство пушек равнялась 3 рублям 50 копейкам. В действительности же она не превышает 2 рублей 32 копеек». Это убедительно, это весьма убедительно! Вот талисман, который сбережет Мотовилиху от всяких бед.

Он вынул из углового ящика стола записку Бочарова и Костенки, расправил ее с такой осторожностью, словно это было крыло бабочки-эфемериды.