"Затишье" - читать интересную книгу автора (Крашенинников Авенир Донатович)

глава пятая

Кажется, он все успел: просмотрел свои бумаги, кой-какие сжег на свечке. Пепел выбросил на грядки. Завернул в пакет деньги Ольги Колпаковой, спрятал на груди под рубашкой. Миновал дом Гилевых, в окнах которого мелькали стряпухи, готовившие столы для поминок. Спокойно и отчетливо билось сердце, глаза воспринимали травинки на тропе, овальный сучок в столбе ворот, промытые кусочки коричневого шлака вдоль дороги. С водосточного желоба на доме Овчинниковых в зеленоватую рассохшуюся бочку упали две мутные капли.

Ирадион заметил его на улице, замахал руками. Бочаров знал: нельзя Костенке волноваться, но все-таки надо его как-то предупредить. Мать Овчинникова ушла на похороны, и они были вдвоем в доме.

— Кажется, и мне пора за Александром Ивановичем, — сказал Бочаров, — пощады не будет да и быть не может.

— Подожди, не пори горячку, — перебил Ирадион, — давай поразмыслим…

— У тебя все надежно спрятано?

Ирадион, превозмогая одышку, проверил тайничок, где лежали несколько журналов и тетрадки Топтыгина.

— Не найдут.

— Боюсь, не взяли бы Безукладникова и всех моих.

— Всех не зацапают, Воронцов не даст. А мы с тобой, наверное, свое отработали, ты прав… Только куда меня брать, я дорогой помру. — Ирадион невесело усмехнулся.

Бочаров смолчал. Мысли были: бежать! Бежать в леса, отыскать Кокшарова и с ним продолжать то, что здесь начато. А может быть — за границу. Через тайгу добраться до Архангельска. Там пристают английские корабли. Это оттуда, из Англии, проникают в Россию идеи, расшатывающие трон. Костя окажется среди русских изгнанников, которые видят, чувствуют, знают глубже и зорче его, которые, тоскуя по родимой земле, готовят ей очистительную бурю… Но кем сочтут его Никита, мужики-поторжники, все, кто поверил ему? Только-только запахло порохом, а он уже ищет лазейки для бегства. Александр Иванович имел куда больше оснований бежать…

— Помянем Яшу, — сказал Ирадион, медленно побрел в кухню, достал бутылочку. — Помянем Яшу, брат. Помнишь, как пел Феодосий?

Костя встал к окну, слыша, как за спиной позвякивает посуда, глядел на дорогу, уже коробеющую коркою пыли, и негромко, самому себе говорил:

Они сидели обнявшись, припоминали каждый свой шаг с самого первого дня в Перми, и в сумерках, медленно заполнявших жилье, видели лица старых своих друзей, уже ушедших в другое изгнание.

Воронцов сидел в домашнем кабинете, соединив пальцы, вперившись неподвижными зрачками в образчики металла, разложенные на полке. Он не помнил, когда еще так болела голова, а теперь чуть ли не мигрень — дамская немочь: ломит виски, будто зубила стучат по ним. Ночь за окнами темная, опять наволокло огрузлых туч, они загасили звезды, ходили низко и погромыхивали. Влажный ветер раскачивал фонарь, по кабинету начальника завода пробегали тени. И порой ему представлялось, будто едет в беззвучном поезде и ни пространства, ни направлений нет.

Неужели так подействовало на него это безумное выступление Бочарова? Неужели столь жалко сил и времени, потраченных на студента? Поручительство, доверие, искреннее стремление сделать Бочарова своим соратником, ценным обществу человеком… Все отверг Бочаров. Но стократ труднее видеть Наденьку, в глазах которой появилась жалкая растерянность. Наденька старалась вести себя так, будто ничего не произошло. Но Николай-то Васильевич угадывал: потеряла драгоценную частичку веры в него, в его непогрешимость. Ему перед нею оправдываться не в чем: он ничем не старался подогревать эту веру, однако она помогала ему, подбавляла энергии, жизнестойкости. Так что ж, черт возьми, из-за временных неудач, из-за бредней недоучки и фанатика, из-за каких-то тайных колебаний жены он должен отречься от завода, надеть железные вериги и ползти, рыдая в раскаянье, в Иерусалим! Работать, работать — вот самое главное и единственное!

Он зажег шандал, придвинул стопку мелко исписанных бумаг, с трудом уловил смысл первых строчек. Два деревянных ящика опускались перед ним в рыжие зевы могил, комья земли глухо барабанили по дереву. Но привыкший к работе в любых условиях мозг уже выстраивал технологический процесс, обставлял его побочными течениями и завихрениями, четко обозначал белые пятна.

И к утру при бледном мерцании огарков в бугроватых сине-желтых гнездовьях он был уже собран, решителен и бодр. Не будя жены, съел поданный ему завтрак, вспрыгнул в коляску, погнал к заводу. Бочарова заметил на сборке, понял без всяких окольностей: его присутствие далее переносить не может. Распорядился начать работы по ограждению опасных мест, мысленно добавив цифры в графу непредвиденных расходов, в окружении цеховых чиновников направился к сталеварам. По дороге распорядился написать в горный департамент просьбу о присылке хорошего инженера на должность главного руководителя механической фабрикой, опять прибавил в расходы, вошел в цех. Плавки еще не поспели. Артель сталеваров, о чем-то в сторонке толковавшая, с опаской разбежалась по местам.

— Починить помост, — резко приказал он, спросил у мастерового, как и сколько засыпали, какую держат температуру. На выходе из цеха коротко бросил кучеру:

— На полигон!

Инспектор Майр встретил начальника завода у домика полигонной команды в теплой шинели с поднятым воротником, хотя солнце припаливало. Предупредил:

— Пишу рапорт о приостановке заказов.

— Что ж иначе вам делать? — Воронцов направился к пушке, лопнувшей вчера на двадцатом выстреле. — Да, чуть не забыл, — обернулся к чиновнику особых поручений, сутулому молодому человеку в роговых очках, — заготовьте распоряжение об освобождении Бочарова Константина Петровича от занимаемой должности…

Так, в хлопотах и поисках, пошли дни. А потом приехал Михаил Сергеевич Нестеровский, весьма расстроенный и изумленный. За неудачи в освоении новых орудий и медлительность, проявленную при выяснении этих неудач, приказом по горному департаменту начальнику пермских заводов объявлялся строгий выговор.

— Немцы, это немцы, — хватаясь за обвисшие усы, жаловался полковник. — Герр Герман грозил недаром. Да ты понимаешь, Николай Васильевич, теперь они выспятся на нас и сверху наплюют. Обложили со всех сторон.

— Не это страшно. — Воронцов с досадою следил за тестем. — Отнимут заказы, что я скажу рабочим, которых придется выгонять за ворота? Бочаров окажется прав!

— Говорил речь? Он говорил? — взволновался Нестеровский.

— Говорил. И довольно-таки жестокие вещи.

— Арестован? Нет? Да ты сумасшедший, Николай Васильевич, видит бог, сумасшедший. Если не думаешь о себе, то о Наденьке подумай!

— Поберегите свои нервы, — поморщился Воронцов. — Может быть, мне взять отпуск и уехать на воды?

— И еще хватает духу шутить! — Нестеровский, утираясь платком, опустился в кресло. — Это легкомысленно, дорогой зять. — Он отпыхивался в усы. — Бочаров угрожает всему, чем мы до сих пор жили. Так сказал полковник Комаров. Он приглашал меня… Прозрачно дал понять, что вы уж слишком противитесь порядку, принятому в государстве. — Полковник с новым воодушевлением протянул руки к Воронцову. — Ну, Николай Васильевич, голубчик, не слушай ты Наденьки, житейски крайне неопытной, не слушай. Время филантропии кончилось! Прошу тебя сделать одолжение, сними с меня грех…

У Воронцова противно взмок затылок: в кабинете заводоуправления было слишком жарко.

Полковник Комаров был премного доволен донесением Чикина-Вшивцова и доносами доглядчицы, которую с такой ловкостью пристроил купец Паздерин к пришлым мастеровым. Теперь-то уж капитан не вывернется, не оберется неприятностей. Полковник отлично помнил разговор с Воронцовым и заранее предвкушал, как насолит этому самонадеянному карьеристу. Выбили на чугунной плите при закладке завода свои имена! Любое имя, как бы оно ни блестело, можно затереть навсегда… Браво, полковник, браво! Последние в Перми иконниковские выкормыши засыпались. Однако сколь хитер и осторожен был этот Бочаров, как ловко отводил и путал следы… Капитану придется признать, что полковник Комаров не даром ест свой хлеб.

Высоко вскинув эполеты, полковник отправился к губернатору.

Струве тоже пребывал в самом лучшем расположении духа. Супруга его Анна Федоровна уже перестала скептически относиться к Перми, этому медвежьему углу, возглавила благотворительную и просветительскую деятельность местного общества. К началу осенних развлечений была подготовлена программа концерта в пользу нуждающихся студентов. В восемь рук будет сыграна увертюра к опере «Фиделио»; романс «Я пью за здоровье твое» исполнит господин Мейер, а серенаду «Петербургская ночь» — госпожа Падалка. Соло на виолончели — господина Болтермана… Во втором отделении тот же непременный Болтерман исполнит на фортепиано вальс из оперы «Фауст», Мейер и Падалка растрогают публику романсом «Пойми меня», хор любителей потрясет гимном из оперы «Страделла». Завершится концерт гимном «Боже, царя храни». Сверх программы выпускником гимназии Пантюхиным будет пропет романс «Выхожу один я на дорогу», пользующийся неизменным успехом у публики.

Программа, изящно отпечатанная типографом Чиртуловым, лежала на столе перед губернатором, ждала утверждения. За лето Струве несколько утомился и теперь с удовольствием представлял себе шумную залу Благородного собрания, блестящий, пусть и по-провинциальному, круг дам, звуки оркестра. А весною — на воды, в Швейцарию, куда угодно! Два месяца жизни, которую может позволить себе любой, только не губернатор. Реформы следуют одна за другой, словно прорвалась в верхах какая-то плотина. Струве относился к ним с гибкостью Эразма Роттердамского, слова которого, обращенные к Лютеру, давно избрал своим девизом: «Я исполняю приказы папы и князей, когда они справедливы, и я терплю их дурные законы, потому что так безопаснее. Я полагаю, что такое поведение пристало всем благонамеренным людям, когда они не видят никакой надежды на успешное сопротивление…»

Он не любил жандармского полковника Комарова, но выхода не было. Комаров предстал перед ним с докладом, хотя непосредственно подчинялся Третьему отделению, и только формально губернатор имел право рекомендовать ему направление действий. Звякая шпорами, щеголяя монументальной выправкой, Комаров не скрывал своего удовольствия уколоть либерального губернатора. Струве принял доклад о возмутительных действиях ссыльного Бочарова, выпятил губу:

— Господин полковник, я обещал капитану Воронцову не вмешиваться в дела завода, пока само руководство не обратится к нам за помощью.

— Но именно сам Воронцов просит избавить его от административно ссыльных, — подчеркнул Комаров.

Основания у Воронцова были самые веские: если судить по изложению речи Бочарова на кладбище, у мотовилихинских заговорщиков разработана программа требований, а значит, и действий, явно навеянных социалистическими учениями западных пропагаторов.

— Одна просьба, господин полковник, — сказал губернатор неуверенно, — никакого шума, никаких протоколов и докладов Третьему отделению покамест не делать. Вы меня понимаете?

— Я вас прекрасно понимаю, — с неуклюжим полупоклоном ответил Комаров.

Струве любил последовательность, у жандарма это качество было, но настроение губернатора надолго испортилось.

Стоит закрыть глаза и — травы, травы, травы. Колышутся под ветерком: то покрываются сизым налетом, то вдруг сочно иссиня зеленеют. Раскрываются внезапно зонтики белых и розовых соцветий, звездочки, похожие на снежинки, фиолетовые бокалы колокольчиков. А во рту ни с чем не сравнимый вкус и запах земляники. Стоит положить на ладонь несколько ягод, присунуть их к носу — всякая усталость пропадает. В ушах — обтекающий шум леса, неуловимый и в то же время такой торжественно мощный, в ушах — бесконечные птичьи пересвисты. И какая баюкающая дрема наплывает из качания трав и лесных голосов…

Никита Безукладников косил неумело, у Кости совсем ничего не получалось. С грехом пополам, изрядно перепотев, иступив косы и замозолив ладони, одолели они частичку делянки. Но потом подошли парни с паздеринских наделов и мигом оставили на поляне острую щетину стерни. В работе не разговаривали, но по дороге домой спустились к речке, смыли ломкой водою серый налет с лица, ополоснули сопревшие ноги и заговорили.

— Опасаюсь я за тебя, Константин Петрович, — начал Никита, согнув колено и ухватившись за него ладонями. — Крепко прикипело к тебе сердце и вот теперь чует беду. Знаю я начальство: не помилует.

— Может, с повинной к капитану, — понадеялся парень с заячьей губой. — Мол, за общество беспокоился…

— Это капитан должен прийти к нам с повинной, — перебил Бочаров, останавливая взгляд на быстрых зеленых струях речки. — Ни перед ним, ни перед вами, ни перед самим собою не чувствую себя виноватым. Арестуют меня, все равно Ирадион, ты, Никита, продолжите дело, которое вместе начали. За правду всегда стоять тяжело и опасно. Но правда, вот она, — он обвел рукою речку, ивовые кусты, берег, на котором они сидели. — Она в воздухе, в деревьях, в солнце. Люди чувствуют ее и тянутся к ней, как бы их ни давили. Все мы пришли на землю, чтобы жить. Не кротами, не слепыми лошадьми, привязанными к вороту, а сильными, смелыми владельцами лугов, пашен, заводов… Так уж получается — сделал вещь своими руками, разумом своим — и все равно будешь знать, что она твоя, кто бы ее ни присвоил…

Он замолк, наклонился, захватил в пригоршню со дна галечник. Сквозь пальцы потекла вода, в горсти остались гладкие обкатанные камешки, сперва разноцветные, но мигом потускневшие. Ничего не сказал больше, встал и взял косу. Парни тоже поднялись, надели поостывшие картузы.

В Мотовилихе перебрехивались собаки, курицы ныряли в пыль, блаженно замирали в ней. Избы стояли рядами, отделившись друг от друга заборами. Нет Капитоныча, Яши нет, а ничего не изменилось…

— Отдам тебе деньги, Никита. Делай с ними что угодно, но помни, для чего я их достал.

Безукладников кивнул, сказал парням по-хозяйски:

— Заходите.

Свернули к дому Гилевых, стараясь не звенеть косами, вошли а сенки, повесили косы на штырьки. Наталья Яковлевна лежала за ситцевой занавеской, которой отгораживался когда-то старый Мирон, застывшими глазами глядела в потолок. Катерина приготовила картошки, капусты, затушила в чугунке мясо, выставила угощенье. Костя видел во взгляде ее радость. Но вот, словно одернув себя, она гасила ее, поджимала губы, останавливалась у печки, сложив руки под грудью. На стене у божницы поблескивала на ленте медаль.

Перекрестились косари, выпили, не торопясь, чтоб не обидеть хозяйку, поели. Никита проводил Костю до самого домика, принял деньги, сунул за пазуху:

— Станок изготовим, что бы ни стряслось…

Над прудом стремительно сновали стрижи, опять прозрачным, почти неприметным было вечернее небо.

— Откосимся, соберемся снова, — сказал Бочаров, — теперь мне многое стало ясным…

Никита, сутулясь, пошел к дому Паздериных, кольцеватые волосы его странно розовели.

…В дверь кто-то настойчиво, но негромко стучал. Костя открыл глаза. Не травы теперь были перед ним, а рябящая темнота. Нашарил спички, зажег свечу, оделся, еще ничего не соображая, отбросил щеколду. Топоча, вошли трое полицейских.

— А ну без шуму, — приказал Чикин-Вшивцов. — Собирайся.

— Я готов, — сказал Костя. Внутри, под желудком, противно дрожало; он втянул живот, усмиряя дрожь. — Обыскивать не стоит, я вас ждал.

— Молчать! Выходи!

Лунно было. В огороде холодно, от гряд упоительно пахло росной землею. Костя спотыкался на тропинке, жандармы пребольно его подталкивали. У дома чернела закрытая карета, две лошади поматывали головами. Он оглянулся — Катерина стояла в воротах, вцепившись в косяк.

— Будьте счастливы, — с трудом проговорил Бочаров и запрыгнул на подножку.

Ударился обо что-то, нащупал сиденье вдоль стенки. Шумно дыша, затиснув его в угол, взобрались двое полицейских. Запахло лошадью, луком.

— Поспать из-за тебя не пришлось, огарыш.

Костя все никак не мог согреться. Карету мотало, под колесами скрежетали кусочки шлаку. Неожиданно скоро остановились. Один полицейский остался с Бочаровым, второй, отпыхиваясь, вылез. Костя хотел выглянуть, полицейский рванул его назад.

«Кого же еще?» — превозмогая дрожь, думал Костя.

— Под микитки бери, под микитки, — командовал пристав. — Волоком.

— Ирадиона, — ужаснулся Бочаров. — Что же вы делаете, мерзавцы, он болен!

— Заткнись! — Полицейский зажал ему рот.

На губах кислятина. Костя рванулся, отбросил руку, ударил кулаком наугад, пробиваясь к выходу. В голове зазвенело, померкло. Очнулся — руки скручены веревками, во рту кляп и соль. Замычал, замотал головой.

Голос пристава:

— Противиться будешь?

Вынули кляп. Костя отплюнулся, почувствовал у своего плеча мосластое плечо Ирадиона.

— Держись, братику, — шепотом сказал Костенко, — мы еще повоюем.

И все же представлялось, будто не его, Константина Бочарова, везут по ночной Перми в полицейской карете. Это как во сне, когда ты действуешь, говоришь и вдруг замечаешь, что видишь себя со стороны, удивляясь поступкам двойника и радуясь: сейчас случится нечто, перебрасывающее в иной мир, и это нечто зависит от твоей воли…

Карета остановилась, загремело железо, властные голоса раздались. Полицейский чем-то разрезал веревку, распоров и рукав; Костя с непонятным самому себе блаженством зашевелил пальцами. Подхватил под руку Ирадиона.

— Теперь я сам, — сказал Ирадион.

Квадратный каменный двор, стены. Уже светает, все в каком-то неверном сером озарении. Эти стены Бочаров видел снаружи, из Загородного сада…

Железные ступеньки грохочут под ногами. Комната с желтыми голыми стенами и тремя столами. Скуластый офицер при бакенбардах и усах. Костю осматривают, обмеривают, холодными пупырышками покрывается спина. Неужели все в мире повторяется?

— Приметы, — ледяно произносит офицер. — Рост два аршина девять вершков.

— Подрос, — смеется конопатый чиновник в нелепом гороховом мундире, весьма на вид добродушный, листая тоненькое «Дело».

— Волос черный прямой, глаза карие с подпалиной. Борода и усы черные без проплешин. Особых примет не имеется. Давайте второго.

— Я протестую, — закричал Костя, обращаясь к чиновнику. — Костенко болен чахоткой. Его необходимо отправить в больницу!

— Молчать? — взвизгивает чиновник.

Бочарова выталкивают в другую дверь.

— В общую камору, — глухо раздается в коридоре.