"Затишье" - читать интересную книгу автора (Крашенинников Авенир Донатович)

глава третья

Весело под синим вешним небом бахает пушка, другая, третья. Ревет гудок, сотрясая воздух, сливаясь с пушечным громом. Кама красно кипит у дамбы, Кама плавится под солнцем, и дым парохода кажется зеленым в игре хмельного света.

Пароход этот «Владимир» отвалил от мотовилихинской пристани, построенной братьями Каменскими у складского амбара. С крошечного пароходика «Кунгурячка», бегущего из Перми в Мотовилиху, машут платками, шляпками. Свежак треплет на мачте «Владимира» вымпел, по низким бортам переливы огней, словно подвижной золотой кант; искры сыплются с колеса. Широкогрудая смоленая баржа послушно поспешает за ним, и с кормы ее что-то срывисто выкрикивают. Орет толпа на берегу, орут пушки. Наденькино лицо порозовело, глаза влажны, волосы выбились из-под шляпки вьются на ветерке, щекочут. Она подалась вперед, за пароходом, она ошеломлена сверканием, громом, неистовыми запахами дыма, смолы, реки, мокрого дерева, молодой листвы. Капитан Воронцов держит руку под козырек, щурится, косится на полковника Нестеровского, который тоже стоит по-военному, с трудом сдерживаясь, чтобы не закричать вместе с толпой. Даже инспектор Майр и тот поддается общему настроению, деревянное лицо его изображает букву «о», глубоко врубленные под лоб глаза следят за пароходом, растворяющимся в мареве.

И вдруг словно какая-то форточка захлопывается в душе инспектора. Он настораживается, оглядывается в сторону полигона, Пушки внезапно смолкают, будто подавившись, и эхо убегает далека в леса и падает там без поддержки.

— Прошу следовать за мной, господа, — удовлетворенно говорит инспектор.

Наденька, еще ничего не понимая, со смехом оборачивается к Воронцову. Николай Васильевич, невидящими зрачками взглянув на нее, бежит сквозь раздающуюся толпу к своей коляске. Где-то в памяти впечатлелась улыбка Наденьки, сначала веселая, через миг растерянная. Но сердце толчками бьет в ребра, и с поразительной четкостью видны блестящие зеленые травинки по сторонам, глубоко прорезанные колесами пушек фиолетовые колеи полигонной дороги, хвост лошади, откинутый назад, по ветру скорости.

Домик полигонной команды, флагшток с синим вымпелом, означающим стрельбы. Орудийная прислуга сгрудилась возле одной из пушек, волосы шевелятся на обнаженных головах. Ствол пушки раздулся, вывернулся, словно кто-то со страшной силою давнул его сверху. Перед капитаном расступились, и он увидел березовую деревяшку, прислоненную к лафету, — с нее свисали обрывки ремней, увидел до странности окороченное тело, накрытое шинелью. Ледяным ветром плеснуло с Камы, сердце застучало крепко и ровно, все мышцы напряглись, созвенел голос:

— По местам!

— Вы забыли правила безопасности, — сказал господин Майр за его спиной.

— Но почему она взорвалась? — Воронцов дернул щекой, побежал к пушке.

Инспектор, повинуясь своему безошибочному нюху, зашагал к другому орудию, полковник Нестеровский, с выкаченными глазами и обвисшими усами, от него не отставал. Господин Майр указал пальцем на ствол у казенника: по выпуклой глади паутиной разбежались трещинки.

— Это не роковая случайность, — сказал инспектор.

— В чем же дело, в чем дело? — Воронцов шел к ним в перемазанном нагаром сюртуке, держа на ладонях еще теплый, зазубренный кусок стали, закопченный, с синеватым отливом.

— Определять причины непригодности орудий не входит в круг моих обязанностей, сударь, — поднял плечи инспектор Майр, не выказывая ни сожаления, ни злорадства и, наверное, их не испытывая. — Я уполномочен принимать ваши изделия, если сочту их безукоризненными, или же обусловлено от приемки непригодных отказаться.

— По крайней мере, в тех-то, которые мы сегодня отбуксировали, вы уверены? — стискивая пальцами осколок, спросил Воронцов.

— Абсолютно.

— Мы докажем вам, господин Майр, что взрыв — случайность. — Капитан повернулся к молчавшей у пушек и все еще простоволосой прислуге. — Продолжать пробу!

Пушкари зашевелились, вперед выступил коренастый с проседью в бороде подносчик, прижав к животу круглую солдатскую шапку:

— Не обессудь, Николай Васильевич, никому помирать неохота, не война ведь.

— Война! — Глаза у Воронцова стали белыми. — В штаны наклали?

— Ты нас не костери. Детишки у нас и прочая. — Подносчик покосился на деревяшку Капитоныча.

— Тело убрать! — Воронцов чуть не бегом кинулся к пушкам.

— Не делай глупостей, — пробовал остановить его Нестеровский. — Это опасно.

— Заряжай!

Подносчик перекрестился, выхватил из ящика снаряд. Щурясь от слепящего солнечного пламени, Воронцов прицелился.

— Всем отойти!

Пушка с звериной радостью рявкнула, откатилась; закурлыкала над Камой чугунная болванка.

— Заряжай!

…Наденька протянула руку Бочарову столь поспешно, будто испугалась, что сейчас он исчезнет, унесет его толпа, покидающая берег. Она заметила Бочарова неожиданно, когда Николай Васильевич и отец так обидно оставили ее одну, да и вообще, всякий раз, стоило ей появиться в мастеровой Мотовилихе, что-нибудь да неприятное случалось… Бочаров смотрел на Каму, на опустевшем берегу они остались вдвоем, если не считать грузчиков, возившихся у амбаров. Она протянула руку в тонкой перчатке и — к нему.

— Как рада вас видеть!

Бочаров прижмурился — солнце било в глаза.

— Вы, наверное, знаете, что случилось? — Она выпустила его руку, теребила перчатку.

— Боюсь, что праздников теперь долго не будет.

Воронцова встревожилась, однако заметила, что стоять на берегу неловко: грузчики уже, подбоченившись, глазели на них.

— Проводите меня, будьте добры, — попросила она.

— Извольте, — сдержанно сказал Бочаров, но под руку ее не взял, как и тогда, при их первых прогулках.

В те давние времена посчитала бы Наденька, при всем своем двойственном отношении к простонародью, желание Бочарова подать ей руку за проявление плебейской неотесанности. Теперь же сдержанность его несколько ее уколола. Она досадовала, что над Большой улицей пылевая завеса, что перчатки, платье, лицо в сером налете. Встречные мастеровые снимали перед нею картузы, оглядывались. Чьи-то лица беззастенчиво торчали в окошках. Она даже гордилась тем, что вот так независимо идет по улице со служащим своего мужа, и одновременно хотелось ей подчеркнуть перед Бочаровым, что она здесь хозяйка и одаряет его своим вниманием. И потому уже требовательно повторила:

— Так вы изволите ответить, что произошло?

— По-видимому, взорвалась пушка. Дай бог, чтобы никто не пострадал.

— Но это же ужасно! — Она схватила локоть Бочарова, сразу забыв о своей роли. — А Николай Васильевич?..

— Николай Васильевич продолжает испытания.

Костя ответил в тот самый момент, когда на полигоне грохнуло и над Камой пронесся привычный для Мотовилихи звук отдаленного грозового разряда.

— Кажется, напрасно вас обеспокоил. — Бочаров приподнял за козырек пропыленный картуз. — Позвольте откланяться.

Ей почему-то хотелось задержаться у двери еще, но Бочаров уже зашагал к церкви.

Что это было, почему этот чиновник, этот студент-недоучка, так неучтиво повернувшийся к ней спиной, снова заинтересовал ее? Она приняла ванну, расторопно приготовленную прислугой, переоделась, но мысли путались, память, казалось, независимо от воли, то возвращала ее в сад, под жесткие к осени листья лип, то в комнату рядом с гостиной в отцовском доме, то на берег Камы, побелевшей от урагана… Наденька подошла к шкапу с книгами, сбросила на пол дурное сочинение Дебе по физиологии и гигиене брака; пальцы будто сами отыскали томик Пушкина в твердом, как кожа, переплете, перелистнули изукрашенные виньетками страницы. Положила не читая. Бродила по комнатам, прилегла на канапе, чувствуя покалывание в висках… Часы ударили, бой отдался несколько раз и замер. Темнело, надо было приказать свечей, а подняться либо подать голос не могла.

По булыжникам стучали ломовые телеги, за окнами перекликались, разговаривали, кто-то пронзительно запел — у Наденьки от напряжения задрожали пальцы. Потом звуков прибавилось, словно сумерки, насыщаясь, усмиряли их, совсем не стало, лишь далеко на горе застучала колотушка сторожа. Косой свет фонаря от магазина, что был направлен через улицу, поджелтил комнату. Часы пробили тринадцать… Она насчитала тринадцать, в испуге вскочила, обеими руками распахивая двери, бросилась в прихожую. Горничная Сима, которую она взяла с собой в Мотовилиху, выбежала на шум со свечой, прикрывая язычок пламени ладонью; пальцы розово горели.

Нет, не ослышалась: по лестнице его шаги, но какие медленные, тяжелые. Острый запах завода, колючие усы. Спросил без удивления:

— И ты все не спала?

Какой у него тусклый голос. Глаза в темных ободьях, подбородок заострился.

— Взорвались две пушки, — сказал он. — Собрал всех, кто может соображать, искали причины. Пока ничего! — Он ударил кулаком в кулак.

— Но ты же мог меня предупредить…

Он кивнул, думая о чем-то своем, и, не умываясь, не прося ужина, открыл дверь в кабинет.

Фейерверкеры, крестясь после каждого выстрела: «Слава богу, пронесло», загоняли в казенник новый снаряд. Иные надели чистые рубахи, исповедались. Вспоминали — говаривал старый бомбардир, выстукивая трубку о деревяшку:

— Железо, братцы мои, оно тоже устает. Не дозволят отдохнуть — беды наделает.

Вот ведь вышло-то как. Только теперь поняли, сколь недостает им Капитоныча, сказок и притчей его. Пушки из кормилиц обратились во враждебную силу, грозящую увечьями, а то и домовиной.

За гробом, по всей длине покрытым сквозной от древности платовицею, среди прочих провожающих брели и работные люди поторжного цеха, горевали, что помер добрый человек без покаяния. Ни жить, ни помереть не дают как следует христианину. Помнили, как впустил их Капитоныч ночью в заводоуправление, обогрел — приютил баб да ребятишек, помнили. А земля-то раскрытая пахла пашнею, а травы-то были такие соковые, что Епишка пал на них, уткнулся носом и затих, будто пруток.

«Человеков сеют да косят в Мотовилихе», — думал Евстигней Силин, поглядывая на Бочарова, который стоял в сторонке и кашлял, будто подавился. Ох, как тосковала душа Евстигнея по крестьянству, как не принимала страхолюдных машин да пушечного грому. Помнится, как радовали раскаты, несущие сладкую влагу полям, как светилась на корявой ладони первая грузная капля. Пусть не своими были поля, а все ж таки потом дедов политые, трудами удобренные, связывались они с мужиком кровеносною пуповиной. Оторвана пуповина, помирать надо. А как помрешь, когда и тут земля истинным духом пахнет. Земли бы хоть малость — со всем бы примирился: и с Паздериным и с заводом…

Тяжелы думы Евстигнея, тяжел знойный вечер в застойном запахе смолы, в душной испарине земли, тяжел могильный холм, под которым погребли старого российского солдата…

С кладбища Бочаров пришел в лабораторию, сел за микроскоп Под зорким преувеличением микроскопа обнажалась на изломе лопнувшая сталь: мелкие зерна резко переходили в крупные к казенной части орудия. Из готовых стволов высверливали бруски, Никите Безукладникову приказано было изготовить модельки стволов, чтобы после испытать их на разрыв напором воды.

— Надо прекратить стрельбу, пока не доищемся причины, — сказал Бочаров капитану Воронцову. — Иначе никогда не отмоем рук.

Воронцов помотал головой, выпрастывая из тисов брусочек металла.

— Неудачи бывают при любых обстоятельствах. Для нас весь завод — опыт, и мы обязаны завершить его.

Ничем не проймешь Воронцова. Гибель Капитоныча для него все равно что вот этот кусок стали: хрустнул под ударом молотка и — в пыльный угол. А Костя все видит старика в сторожке у печки, все слышит добрую его воркотню. Не стало бомбардира, и столько оказалось с ним связано самого дорогого, что только было у Кости в пермском изгнании. И в смерти Потехина он винил себя, и лишь сейчас понял, как нужен был фейерверкер для далеких замыслов… Прости, Капитоныч, пусть пухом будет тебе земля.

Ирадион сказал по-другому. Как узнал о смерти старого бомбардира, уставился лысеющей головою в угол, выпятив под распоясанной рубахой острые лопатки и бугры позвоночника. Обернулся, притиснул косточками пальцев жарко сухие глаза, вспомнил какого-то поэта: «Пусть радости живущим жизнь дарит, а смерть сама их умирать научит». И опять за книги.

Увлекся Ирадион поисками, как воздух глотает книги по металлургии, которые присылает ему на дом Воронцов. Он чуточку оправился под летним солнышком, но Бочаров видит: недолго Костенке гореть. Говорил капитану: «Надо Костенку на юг, на солнце». Капитан обещал обратиться к губернатору. Но сам хочет выжать из Ирадиона все, а потом и его на свалку, в мусор!.. Какие же радости может подарить им жизнь!

Одна бы радость была: достать гектографический станок. Такой, как сбросили с Некрасовым когда-то с обрыва. Но деньги, где взять деньги? В ту среду спрашивал об этом Никиту, Андрея, мастеровых. Овчинников расщелкнул крепкими зубами орех, поплевал скорлупою в ладонь, сказал жуя:

— Ты же в начальстве, у тебя, поди, хватит.

Кто с хитрецой, кто выжидательно на Костю уставились. Хорошо, что выручил Яша, — знал, какими капиталами живет Бочаров.

— Вот оно что. — Овчинников даже орехи выронил. — Так это как же так получается?

— Так и получается, — Костя подобрал один орех, тоже раскусил, — капитан прижимает каждую копейку, чтоб за счет всех нас построить завод подешевле.

— А наградные-то выдал покалеченным, — напомнил обдирщик с заячьей губой.

— Зато сколько сберег на жалованьи Бочарова и Костенки, подсчитай, — запротестовал Никита, ухватился за свою бородку. — Но это все не к делу, это все стружка. Я вот думаю — станем откладывать от получек в общую кассу.

— А чего печатать на станке, — опять прицепился обдирщик. — Бросайте, мол работать на царя, идите с котомочками по миру…

— Найдем, — сказал Бочаров, — найдем, что печатать!

— Найдем, — повторил он и теперь, с досадой откинул стальную плашку; она тонко, чисто прозвенела.

Капитан ушел в заводоуправление, отправились в цех двое подручных, а он будет сидеть здесь? Черта с два! Надо связаться с семинаристами, доставать литературу, учиться самому, учить других, чтобы рабочие Мотовилихи были такие же, как на заводах Германии, Англии, — он вспомнил Лассаля. Ну что ж, скоро справим по Капитонычу первые поминки!

Он застегнул сюртук, хлопнул дощатой дверью лаборатории.

Мощно бился пульс завода. Прокопченная, без единой травинки, суходольная земля вздрагивала. За корпусами цехов в мареве угадывались новые: чугунолитейной фабрики. Струйки раскаленного воздуха рябили над плоскостями ступенчатых крыш. Дышало, ухало, гремело. Запахи — кислые, горчичные, сладкие до тошноты, закладывали грудь. Змеиными кольцами выползал из труб вязкий дым, и солнце, упавшее за Каму, запуталось в нем багровым слитком.

А капитан Воронцов в это самое время слушал пристава заводской полиции Чикина-Вшивцова. Было досадно, что оторвали от спешных дел, но с полицией приходилось считаться. Пристав не угрожал, не требовал, прижимал руку к груди.

— Доподлинно, что подопечный ваш тайно собирает мастеровых, подстрекает к бунту и низвержению. А тут еще вот это. — Он сунул руку за пазуху, извлек измятую бумагу в сургучных пятнах. — Мать смутьяна в Петербурге отдала богу душу. Да вы только подумайте, Николай Васильевич, что он вытворит, как узнает!

Воронцов закашлялся, двинул локтем. Стеклянный колпак вместе с пушечкой слетел, зазвенели осколки, через пол вихлясто покатилось маленькое колесико. Капитан зашагал по осколкам, растирая их каблуками. Остановился, вжал пальцы в подоконник. Пруд отливал красноватой рябью, словно в огромном тигле червонела сталь. Редколесье на той стороне занимала короткая тупая тень горы, и деревья казались синими, мертвыми.

— Послушайте, господин Чикин-Вшивцов, и все же я постараюсь повлиять на Бочарова. Если не удастся — откажусь от поручительства.

— Для вашей же пользы, Николай Васильевич, для вашей же пользы! Мы его тихонько в Сибирьку, с глаз долой. А нет как прознают наверху — сколько мастеровых, им смущенных, из Мотовилихи вылущат! Да и вас станут тягать по всем ступенькам…

Пристав косолапо щелкнул каблуками. Вообще-то он вовсе не обязан был выпрашивать у Воронцова какого-то согласия. Но в Пермь благополучно прибыл новый губернатор, кровями не то немец, не то француз, по фамилии Струве, и посоветовал и полиции и жандармерии не охотиться за ведьмами, не делать из мухи слона. Полицеймейстер разъяснил: то бишь изымать подозрительных с осторожностью, не давая им публичных выступлений на судах, препятствуя возможным с их стороны разоблачениям. Чикин-Вшивцов это хорошо понял. Даже такого столпа, как губернатор Лошкарев, все-таки подточили наказания Иконникова, смутьяна и пропагатора студентов да мужиков. А тут при заводе заварится — не приведи господь!..

Воронцов открыл окно и дверь, чтобы выветрить запах. Жалко было пушечку. Он собрал ее кусочки: их можно было склеить; осколки стекла приказал вымести. Побегал по кабинету, велел вызвать мастерового Овчинникова. Занялся выкладками лесничего. Дотошный лесничий цифрами доказывал, что Мотовилихинские и Висимские дачи скоро истощатся, если немедля не прекратить их уничтожение. Паздерин хищно выгрызает лес на корню, поступая противу природы и здравого смысла. Надо нынче же искать новые дачи, в частности на землях реки Вишеры, где леса богаты и откуда дешево доставлять сырье для углежжения сплавным путем. Воронцов подчеркнул последние слова ногтем. Ноготь был выщерблен, с черной каемкой. Черт, этак можно совсем опуститься! Надо посылать людей на Вишеру. Он не сомневался, что причину неудач с пушками выявят скоро, производство расширится, угля потребуется втрое больше. Не застало бы это врасплох.

В дверь поскребся чиновник канцелярии, по неистребимой привычке изогнулся крючком:

— Мастерового Овчинникова доставили-с.

Овчинников — одна нога в буром от окалинной пыли сапоге вперед, корпус чуть откинут — стоял перед Воронцовым, глядя своими диковатыми глазами прямо ему в лицо.

— Садись, Овчинников, разговор будет.

Мастеровой примостился на краешке стула, напряженно упираясь в пол обеими ногами. Крупные, набрякшие у молота руки безнадежно искали чего-то на коленях.

— Как нагревали? — быстро спросил Воронцов.

— Известно, Николай Васильевич, до густого вишневого цвету.

— А до красного каления доводили?

— Не доводили. Как углядим, что шелушение пошло, — сейчас под молот.

— Так-с. — Капитан покатил по столу колесико пушечки. — Попробуем все-таки изменить режим ковки. Но беда, очевидно, не в режиме. Может быть, мягче сталь отливать?

— Тут уж я худой советчик. — Овчинников переставил ноги: ему явно хотелось поскорее сбежать.

— Мало знающих людей у нас, Овчинников. А тут еще одна закавыка. Полиция пронюхала, что Бочаров собирает тайный кружок, в котором настраивает мастеровых против существующих порядков. Тебе что-нибудь об этом известно?

— А может, он токарному делу обучает? — усмехнулся Овчинников.

— Я не полицейский, меня заботит другое. Если Бочарову удастся возмутить рабочих, мы не выполним заказов, их передадут немцам, а сотни людей, которых завод кормил, пойдут просить подаяния. Никак не пойму, чего они добиваются?

— Уж этого я вам сказать не могу. — Овчинников крепче сел на стул, поднял голову.

— Не знаешь или не хочешь?

— Не желаю. — Овчинников поднялся, вытянул из-под запона вачеги.

Воронцов сердито засмеялся:

— Я совсем не думал найти в тебе шпиона. Другое важно — чтобы вы поняли, кто вам недруг…

— Против вас, Николай Васильевич, ни одна собака не тявкнет, это я обещаю!

«Все это, видимо, серьезнее, чем я полагал, — размышлял Воронцов, направляясь по Большой улице к дому. — В Мотовилихе подспудно копятся взрывчатые силы, как в паровом котле. И если вовремя не открывать золотник — подымутся. Но откуда возникли, в чем причины? Ясно, что не Бочаров создал эти силы, он только нащупывает точку их приложения… Но некогда, некогда мне одному всем этим заниматься!»

Прохожие снимали шляпы и картузы, какие-то купцы учтивейше кланялись. Из окон его квартиры с тихой печалью звучала музыка, и мужичонка на телеге, остановившись посреди улицы, безмолвно плакал. Чем выше капитан шагал по лестнице, тем скорбнее и пронзительней становилась мелодия. У него, обычно холодного к музыке, вдруг защемило сердце, он тут же обругал себя за нервы и открыл дверь. Наденька не встречала его.

Она сидела в гостиной за инструментом, нагнув голову, опустив руки. От шиньона по тонкой шее отплелась прядка. Воронцов прочел на нотах: «Реквием», досадливо подумал:

«Настроение».

Наконец она оглянулась. Глаза красны, припух нос, уголки губ опущены.

— Ты нездорова? — Он ни разу не заставал ее в таком состоянии и не нашелся сказать ничего другого.

— Извини, я сейчас, сейчас. — Она выбежала в свою комнату.

Мужичонка за окном погонял лошадь, Воронцов проводил его взглядом. На той стороне улицы, по-журавлиному ставя ноги, шагал артиллерийский инспектор Майр в высоком твердом картузе, в наглухо застегнутом сюртуке. Под мышкой господин Майр держал аккуратный сверток, глядел прямо перед собой. Будто снимается на дагерротип старинным способом, когда фотограф зажимал голову своей жертвы в особые тиски.

Наденька обняла Воронцова со спины, повернула к себе, стараясь улыбаться:

— Я распорядилась подавать ужин.

— Пожалуй, это недурно, — ответил Воронцов.

Она сидела напротив него, соединив локти и узкие кисти рук, прижавшись виском к обручальному кольцу. Воронцов отодвинул прибор, скомкал салфетку.

— И все-таки, что с тобой?

— Был пристав… Он сказал, что рабочие замышляют бунт против тебя, а ты не хочешь вмешательства полиции.

— Что же ты ответила?

— Я сказала, что не вмешиваюсь в дела мужа.

Воронцов откинулся на стуле, зрачки округлились. Смех получился нелепый, Николай Васильевич оборвал его.

— Значит, он хотел, чтобы ты повлияла на меня?

Наденька еще крепче прижала кольцо к виску.

— Ему казалось, что это такой пустяк — тихонько арестовать одного Бочарова… Какой негодяй!.. Как помочь Бочарову, Николай?

Этого вопроса он не ожидал, хотел напомнить ей, что она ответила приставу, но только отбросил салфетку.

— У него скончалась мама! — Наденька вздрогнула плечами, всем телом, схватила салфетку.

— Но почему ты плачешь? — Воронцов растерянно приблизился к ней, обойдя стол. — Сейчас же успокойся… Ну послушай же, дорогая моя… Если ты сейчас же успокоишься, завтра съезжу к губернатору. — Он налил стакан воды, Наденька улыбнулась сквозь слезы.

— Я вспомнила маму…

— Послушай, а ведь это мысль! — Воронцов оживился, взял обе ее руки. — Я постараюсь добиться разрешения губернатора и отправлю Бочарова с лесничим на Вишеру. Говорить ли ему о кончине матери, ума не приложу!

— Он не знает? Он еще не знает? Но как же об этом не говорить, ведь нельзя молиться о здравии усопшего человека!

Николай Васильевич все держал Наденькины руки, но пальцы его стали холодными. Дорого бы он дал, если бы смог заглянуть в душу своей жены!

Губернатор Струве считался человеком весьма либеральных взглядов. Сын знаменитого астронома, директора Пулковской обсерватории, моложав, розовое немецкое лицо с рыжеватыми баками добродушно, фигура в форменном сюртуке пряма и внушительна. В кабинете уютно, то ли от запаха дорогого табака, то ли оттого, что стол, и кресла, и шкапы — все иное, чем при Лошкареве: легче, мягче тонами, практичнее. И вообще в Перми о бывшем губернаторе вспоминает только жандармский полковник Комаров, которому Струве недвусмысленно сказал, что никаких дел о всяческих крамолах в губернии видеть нежелательно.

Капитана Воронцова губенатор принял сразу, как покончил с прошением крестьян Зыряновской волости Соликамского уезда. Прошение это утром поступило к нему на стол, сейчас он обдумал и написал в губернское по крестьянским делам присутствие свою рекомендацию. Крестьяне графини Строгановой просили присутствие снизить им оброки. Струве предлагал присутствию сообщить, крестьянам, что вопрос этот может разрешить только помещица и пусть они относятся к ней.

— Я весьма рад вас видеть, — резковатым уверенным голосом говорил Струве капитану, усадив его в удобное низкое кресло. — Тем более, что вы, так сказать, мой единомышленник и, самое главное, практик нового времени. Знаю о ваших неудачах, но… м-м… Они не задержат поступательного движения. Не предложить, ли вам чашечку кофе?

Он позвонил и, пока с возможной быстротою где-то закипал напиток, с явным удовольствием развивал свои мысли:

— Я был поражен, что в Перми так мало истинно прогрессивных людей, с которыми можно было бы объясниться. Полковник Нестеровский, несколько чинов высокого ранга, два-три неожиревших купца, вот, пожалуй, и все. Остальные спят непробудно, какие бы течения не изменялись над ними. Мотовилиха же кипит, ищет, стремится. Вот яркий пример неизбежности в России капитализма. В нашей действительности существуют для него особо благоприятные условия. Все более обособляется слой хозяйственных мужиков — желанных нам третьих лиц для внутреннего рынка. С другой стороны, разложение общинного земледелия создает силу для фабрик и заводов. Жаль, что мы еще некультурны, неграмотны… м-м… но нужно открыто признать это и учиться у западного капитализма, который находится на стадии более высокой по сравнению с нынешним народнохозяйственным строем России…

Голос губернатора бил по барабанным перепонкам, не воспринимался. У Воронцова разболелась голова, и он обрадовался, когда малый в фартуке и белом поварском колпаке внес в коричнево просвечивающих фарфоровых чашечках кофе. Струве спохватился:

— Однако я вас совсем заговорил. Но теперь вы примерно знаете, с кем имеете дело. — Зажмурившись, воронкою вытянув губы, отхлебнул. — И больше ни разу не стану докучать вам своими речами… Ну-те-с, чем могу быть полезен?

Кофе был заварен превосходно, располагал к откровенности. Но Воронцов, хоть и надеялся, что губернатор к нему расположен, все же в политические лабиринты решил не вдаваться. Вкратце повторил выводы лесничего, перешел к сути:

— Хотелось бы попросить у вашего превосходительства разрешения быть при экспедиции административно ссыльному Константину Бочарову.

— Я знаком с делом Иконникова, — щегольнул памятью губернатор. — Если не ошибаюсь, Бочаров практически не причастен к делу.

Воронцов поспешно кивнул, отставил чашечку.

— Однако, дорогой Николай Васильевич, могли бы вы поручиться, что этот самый Бочаров окончательно отказался от своих возмутительных идей?

Капитан разглядывал бурую дымку внутри чашечки, оставленную на фарфоре густым кофе. Он понимал, куда губернатор метит и удивлялся себе: откуда такая нерешительность? Но любые мотивы, какие бы ни привел, прозвучали бы неубедительно. Он не терпел полицию, прибегать к ее помощи считал ниже своего достоинства, трезво видел и другое: у Бочарова в Мотовилихе слишком много сторонников, множество сочувствующих. Насильственно вырвать человека из среды, с которой он связан прямо или косвенно тысячами нитей, не значит ли привести в движение ее структуру?

— Нет, я не мог бы поручиться, — признался Воронцов и понял, что теперь визит его к губернатору оказался вообще лишенным всякого смысла.

Струве заметил замешательство инженера, однако на помощь не пришел.

— Извините меня, Николай Васильевич, но вам необходимо твердо определить свои отношения к административно ссыльным, оказавшимся при заводе. Обстановка этого требует. Посудите сами. Первая после реформы вспышка идей пошла на убыль. Даже Герцен и Огарев вот уже два года не выпускают «Полярной звезды», подвязали язык своему «Колоколу». Но не будем наивными. После затишья всегда бывают бури. И прав полковник Комаров: именно в Мотовилихе может назреть наиболее опасная туча, которая захватит самые нижние слои… Каково же нам будет сознавать, что мы сами способствовали этому!

— И все же, — Воронцов поднялся вслед за губернатором, — и все же я просил бы вас не вмешиваться, пока… пока не обращусь за помощью сам.

— Я обещаю вам это, господин капитан, — сказал Струве.

В Мотовилиху возвратился Воронцов, взвинченный чрезвычайно. Доколе же, в самом деле, нянчится с этими мальчишками, для которых он и так сделал все! И не благодарности, не раболепия требовал от них — того же, что и от себя: преданности прогрессу, вдохновенного служения общему делу…

Не заезжая домой, поднялся в свой кабинет, вызвал Бочарова. Сидел, оперев локти на стол, стараясь не выдать раздражения. Чикин-Вшивцов ожидал его, настоял, чтобы разговор был при нем. Воронцов согласился. Перед Бочаровым будет альтернатива: либо Сибирь, либо возможность почти безотносительной свободы, полезной общественной деятельности. Пусть выбирает сам.

Бочаров стоял в перекрестии двух взглядов. Лицо землистое, под глазами постарело.

— Что вы еще хотите от меня, господин капитан?

— Чтобы вы не мешали мне работать.

— До сих пор я полагал, что как-то участвую в строительстве завода.

— И в то же время внушаете рабочим вредные мысли!..

На спекшихся губах Бочарова мелькнула усмешка:

— Какие же, позвольте узнать?

— Как ты разговариваешь, пащенок, — затопал ногами пристав, — кому перечишь? Забыл, кто ты таков? С тобой цацкаются, носятся как с писаной торбой! В кандалы захотел, разбойник?

— Я никого не грабил и не убивал, — тихо сказал Бочаров.

— Нет, как хотите, Николай Васильевич, а я не допущу… Этот мерзавец не пощадил даже свою матушку! — вскочил пристав.

Если бы сейчас Бочаров расплакался, если бы ударил полицейского, капитан не был бы так поражен. Но неожиданно для них обоих Бочаров даже не моргнул. Он смотрел мимо них, сквозь них завалившимися усталыми глазами и думал о чем-то своем.

А он думал: у Мотовилихи скоро будет оружие, которое опаснее револьверов и бомб, будет гектографический станок. Ушел из лаборатории, дошагал до пристани. «Кунгурячок» отдавал чалку, ухал маленькой трубой. Костя успел на него, пристроился к бортику, глядел на воду. Казалось — стоит на месте, а Кама бежит, вопреки своему течению, снизу вверх. Обман зрения. И эта баржа-беляна, глубоко осевшая в воду под тяжестью сосновой да еловой клади, эта беляна — тоже обман зрения: как доплывет до места, обдерут ее самое на дрова. Судьба — как у людей…

С пристани прошел на Красноуфимскую улицу, увидел Никифора, сидевшего перед домом с дворником, попросил отнестись к Ольге Егоровне. Никифор сердито оглядел его, однако доложил. Ольга оказалась одна. Сидела с ногами на каком-то широченном ложе, куталась в пестрый халат, на голове был немыслимый тюрбан. Было душно, в открытых окнах вяло свисали шторы.

— Скучно, Костенька, одурела совсем. Хорошо, что пришел… Надо, наверное, чего-то?

— Вы обещали ссудить денег.

— Сколько?

Он вспомнил сумму, назначенную Михелем Кулышову.

— Шевелить кого-то собираетесь? — Она оживилась, опустила ноги в турецкие гнутые по носкам туфли. Пошла в другую комнату, вынесла несколько помятых ассигнаций. — Спервоначалу довольно?

Костя взял их и не знал, что же делать дальше: либо сразу же сунуть в карман, либо пересчитать. Подумал — вот начнут дело по-настоящему, Ольга непременно пойдет с ними; другого нет и для нее.

— А ты женись на мне, — вдруг сказала она, и в глазах ее проступили слезы. — После Иконникова, после Николая Васильевича ты один у меня остался!

Вспыхнули у Кости уши, в них зазвенело, он попятился к двери.

— Ну ладно, прощай, однолюб. — Лицо Ольги потускнело, как тогда, в саду близ тюремного замка, тылом ладони пригасила она нарочитый зевок. — Я пошутила. Коли развеселитесь в Мотовилихе, и я с вами попляшу…

«Зачем она так? — горько и смущенно думал Костя ночью в своем домике. — И почему столь нелепо складывается жизнь у всех? Почему тот, кого ты любишь, отвергает тебя и уходит прочь, гонимый судьбою? Лишь подлым, корыстным, черствым натурам удается все. Но способны ли такие натуры к чистым порывам, способны ли к борьбе ради света, ради всеобщего счастья!»

После странного признания Ольги, верить и не верить которому он не мог, боль внутри, затянувшаяся было сухим струпом, опять защемила, но в то же время ощущал Костя какую-то духовную раскованность, будто от глаз отняли темный козырек. И, шагая по вызову капитана Воронцова в заводоуправление, не предугадывал, что еще более страшное испытание уготовано ему жизнью.

Сима, горничная, очевидно, заметила его в окно, встретила, пригласила к мадам Воронцовой.

— Меня ждет Николай Васильевич, — предупредил он Наденьку, стараясь не глядеть на нее.

— Константин Петрович… — Она, придерживая пальцами виски, прошла по комнате, — Константин Петрович, вы стали сильным человеком, я в этом убедилась… Никто не решается вам сказать, но… из Петербурга пришло известие…

Может быть, потому, что помнил он, как печалилась Наденька по своей матушке, может, и потому, что заплакала она, когда он побелел и пошатнулся, — он выстоял. Только внутри свернулось сгустком, запеклось, и показался слишком ярким солнечный луч в черноте рояля, показалось странным, что по улице все так же дребезжит ломовик…

— Что же вы молчите, Бочаров? — Капитан ждал, когда пепел с сигары отвалится сам, но серый столбик все держался.

— Я делаю именно то, что вы от меня требуете.

— Вы же благоразумный человек, Константин Петрович, — Воронцов кончиком пальца сбил пепел, — и понимаете, чему мы служим: государю и народу.

— Двум господам служить нельзя!

Бочаров хотел еще что-то добавить, но болезненно сморщился. Капитан увидел: он пытается разжать кулак, увидел на его ладонях кровь от ногтей.

— Идите и подумайте, — сказал Воронцов.

Едва Бочаров вышел, пристав затряс перед носом капитана коротким своим пальцем:

— Зря заигрываете с ним, зря, Николай Васильевич. Грех берете на душу.

Воронцов отвернулся к окну, проговорил с расстановкой:

— Все испытывается на разрыв.