"Владимир Покровский. Жизнь Сурка Или Привет от Рогатого" - читать интересную книгу автора

нападения, напрочь лишенного той ярости, что посетила меня на ступеньках
школы, лишала мои действия убийственного или даже просто калечащего эффекта.
Я надеялся тогда, что ярость придет в процессе, но этого никогда не
происходило - в общем-то, я нервничал и скучал.
Женька старался поддержать реноме, он был сильнее, валил меня иногда
одним ударом, но, дурак, добить не пытался, а потому я вскакивал, визжа и
плача, и снова принимался за реализацию плана. Шпана, им науськиваемая,
начала если не бояться, то, как минимум, уважать меня - получил, уйди, да и
мы уйдем, в тебя не плюнув, и вообще авторитет Грузина стал резко падать.
Шпана не помогала, я нападал снова и снова.
Учителя обо всем знали, конечно, однако не вмешивались, и, как мне
кажется, с большим интересом следили за ходом нашего поединка. Болея
исключительно за меня, потому что Грузин своими выходками их достал. Не было
тогда такого слова - "достал".
В конце концов он стал дергаться при виде меня, и родители перевели его
в другую школу, а я стал неприкосновенным. Хотя неприкосновенность эта была
для меня - как проездной кондуктору.
Голый кондуктор бежит под вагоном. The naked conductor runs under the
carriage. I iron by the iron iron. Don't trouble trouble trouble till
trouble troubles you. Но это так, к слову.
Собственно, неприкосновенным, если не считать конфликтов с Грузинским,
я был практически во всех школьных периодах моих жизней Сурка. Меня,
конечно, принимали за своего, я вообще по натуре общительный и приятный
парень. Но их пугали мои особенности, в частности, мое свойство
предсказывать будущие события. Мало того, что я не удерживался и каждый раз
предсказывал им войну в Афгане, а потом череду смертей генсеков, безошибочно
угадывая преемников, мне довольно часто удавалось быть пифией и местного
масштаба. Поначалу, в первых жизнях, это получалось у меня не так чтобы и
очень хорошо, потому что, как выяснилось, я мало что помнил о школьных
временах, но потом я выучил их наизусть с точностью до одного дня и иногда
позволял себе развлечение.
Василь Палыч, которому я в каждой жизни Сурка неизменно, но косвенно
признавался в своей особенности, безуспешно добиваясь ответной реакции, при
каждом моем пророчестве косился на меня, то весело, то удивительно мрачно.
Остальные реагировали порой с восторгом, порой нейтрально (ну, подумаешь,
предсказал, мы еще и не то видели!), но всегда с некоторой опаской. Учителя,
исключая Василь Палыча, делали вид, что все нормально и вообще ничего не
происходит, и они вообще ничего не слышали - уж что они между собой про меня
жужжали, я так и не выяснил, да и не собирался никогда.
Один минус жизни Сурка - из-за Иришки мне ни разу не удалось влюбиться
по малолетству. Романтические волнения пубертатного периода снизились до
уровня обычного сексуального голода, правда, очень сильного. Я его без
особых трудностей удовлетворял, причем начал я это делать намного раньше,
чем в первой жизни. Чрезмерных ожиданий, свойственных подростковому
возрасту, у меня, естественно, не было, я знал, чего от постели ждать.
Но за некоторыми исключениями типа только что описанного, жизнь несла
меня по своему течению точно так же, как и в самый первый раз, до убийства.
Изменить в ней что-нибудь кардинально было довольно трудно, требовались
серьезные усилия, на которые я ленив. Да как бы вроде и ни к чему.
Исключения составляли "точки бифуркации", то есть те моменты, когда от