"Владимир Покровский. Жизнь Сурка Или Привет от Рогатого" - читать интересную книгу автора

превысить трехсот тысяч километров в секунду. Это скорость света, как я
только что об этом сказал. Стыдно, молодой человек, в двадцатом веке не
знать таких элементарных вещей.
Василь Палыч посмотрел на меня встревожено (начитался умных книг,
малыш), класс, в том числе и Неля Певзнер, заинтересовался. Неля Певзнер -
одна из моих первых любвей, из той жизни, из первой. Во всех последующих
жизнях любовные истории меня почему-то не посещали, даже в подростковом
возрасте. То есть любовь-то в моей грудной клетке присутствовала, и даже
очень интенсивная, но поначалу только в качестве неоформленного желания.
Неоформленное желание в конечном счете оформилось, и примерно к четвертой
или пятой жизни - не помню точно - выяснилось, что хочу я только Иришку. Но
об этом чуть позже.
Дальше я подробно пересказал эйнштейновский мысленный эксперимент с
поездом и скоростью света, вывел его знаменитую формулу насчет сокращения
расстояния и замедления времени, а закончив, вспомнил отшумевшую уже к тому
времени фотографию молодого физика на фоне доски с формулами и принял его
позу - сложил руки на груди, чуть откинул голову и победоносно уставился на
несколько удивленный класс.
- Пижон! - любовно сказала Марина Кунцман. Она всегда меня поддевала -
по-моему, она обижалась на меня, ждала от меня чего-то большего.
Я тут же отреагировал:
- По-французски пижон - это голубь. Птица мира, которая любит какать на
памятники. Я не люблю какать на памятники. Следовательно, я не пижон.
Класс гыгыкнул. Я не отводил взгляда от Жени Грузинского, он не отводил
глаз от меня. Он смотрел угрожающе и почесывал правую скулу кулаком, намекая
на то, что после школы меня ждет маленькая экзекуция. Женя редко дрался
один, он был длинный, тощий и, в общем-то, слабый, но за ним стояла целая
шобла, которая пыталась установить контроль над микрорайоном.
- Пять, - сказал Василь Палыч. - После урока останься, надо поговорить.
Когда все убежали на перемену, а я со своим портфельчиком мялся за
спиной Василь Палыча, что-то записывающего в журнал, он, не оборачиваясь,
сказал:
- Сирожа, я ведь давно на тебя смотру. Сколько тебе лет, Сирожа?
- Тридцать семь, - честно ответил я. - То есть тридцать семь с
половиной.
Василь Палыч сокрушенно цыкнул, вздохнул, тяжело сказал:
- Ладно, иди.
Я так тогда и не понял.
После школы меня, естественно, ждали. Жердь Грузинский и целая куча
сосунков с акульими мордами.
По натуре я неагрессивен и нерешителен. Я не то чтобы боюсь драться,
просто непроизвольно стараюсь избегать драк. Женька Грузинский расценивал
это как слабость, но поскольку я хорохорился, старался меня задавить -
всегда, и в той, первой жизни и во всех последующих, - потому что хоть я и
неагрессивен до патологии, но вообще-то не прогибаюсь. Слишком часто ко мне
Грузин не привязывался, но время от времени доставал. Насмешки над собой он
спустить не мог, так что сейчас меня ждала серьезная и унизительная
экзекуция.
Они стояли у ступенек школы - Грузин поодаль и штук сто заморышей
впереди (я-то по сравнению с ними был ползаморыша). Ну, может, заморышей