"Радий Погодин. Аптека для души" - читать интересную книгу автора

много золы. Но особенно неприятно было книжки рвать - целиком они совсем не
горели, обугливаясь, дымили и удушали огонь.
Каких книжек я только не наносил в кладовку из соседнего сарая от
образованных людей. Больше всего было Гарина-Михайловского, писателя,
которого сейчас, пожалуй, мало кто знает. Были у меня Золя, Шиллер, Мериме,
Вальтер Скотт, Бальзак, были русские классики. Много было книжек советской
поэзии в мягких переплетах. Была даже книжка Адольфа Гитлера "Майн Кампф" -
ее я сжег с удовольствием. Я старался не думать, что жгу книги, пока мне не
попался в руки "Дон Кихот". Это была книга моего старшего брата. Брат был во
всем лучше меня, и не потому, что был старше. Он был объективно лучше. Жил
он с отцом, мать с отцом состояли в разводе. Нас брат любил и пришел к нам
жить перед самой войной. И в армию его провожала мама. С собой брат принес
красивый переливчатый плащ и три книги: "Дон Кихот", Рабле и однотомник
Чехова. Эти три книжки и были перед войной нашей домашней библиотекой.
"Дон Кихота" на моих глазах не читал никто, кроме прилежных
девочек-отличниц, которые даже в баню ходят с книжками.
Я сидел у печурки и рассматривал картинки Доре. Хотел я и "Дон Кихота"
в огонь засунуть. Но Рыцарь был из блокады. Художник Доре все предвидел.
Рыцарь ехал на своем Росинанте через мою комнату - он был ленинградцем с
изможденным до смерти лицом и непокоренным сердцем. В глазах его полыхал
огонь, может быть, огонь тех книг, которые я уже сжег.
Мне вспомнилась фраза, сказанная о Дон Кихоте братом: "Камень,
брошенный в Рыцаря, попадет в нас. Заслони его, если понадобится..." К тому
времени мой старший брат уже погиб где-то в Карпатских горах.
Когда брат принес "Дон Кихота", я сказал ему:
- Неужели ты это читаешь? Это же для детей.
- Это для всех, - сказал он.
- Лев Толстой гениальнее.
- Может быть.
- Он тронутый.
- Тронутый, - согласился брат. У брата были очень ясные глаза: если у
меня они были как два маленьких серых булыжника, чуть в синеву, то у него,
может быть, те же камни, но на дне веселого ручья. - Он не душевнобольной, -
сказал брат. - Но тронутый безусловно. Смотри, как здорово: тронутый идальго
въезжает в мир на своем Росинанте и оказывается, что мир густо населен
умалишенными. Пока тронутого Дона нет, общего сумасшествия не видно - всюду
грязь и все грязны. Художники говорят: чем больше грязи, тем больше связи. В
социальных палитрах каждый цвет существует с добавкой "грязно":
грязно-голубой, грязно-зеленый, даже грязно-черный. А тут въезжает на
Росинанте Рыцарь ослепительно чистый. Тронутый в сторону чистоты. Ты
понимаешь, что мы видим?
- Понимаю, - сказал я. Но сам я этого тогда не видел, и мне в
оправдание было лишь то, что сам я тогда "Дон Кихота" не читал - пробовал,
но скуку эту не одолел.
Брат объяснил, что позже этот прием, но с обратным знаком, использовал
Гоголь в "Мертвых душах", где мошенник Чичиков на фоне российских негодяев
выглядит чуть ли не образцом благородства. Гашек использовал прием
Сервантеса прямодушно: солдат Швейк у него сумасшедший даже со справкой. И
на фоне нормального сумасшедшего со справкой армия Франца-Иосифа выглядит
толпой идиотов и воров. Остап Бендер у Ильфа и Петрова - тот же прием.