"Радий Погодин. Ожидание " - читать интересную книгу автора

секреты пытать надо!"
- Пытали? - выдохнул Славка. Старик спокойно кивнул.
- А чего им скаженным. Разложили костёрчик. Сели вокруг него, будто
турки. Калят в огне шомпола и прикладывают к моим пяткам. Самогон дуют.
Спрашивают, мол, где отряд? Сколько ружей? Какие у отряда планы на будущее?
Я думаю: "Дуры вы безголовые. Если я вам даже правду открою, вы все
равно по пьяному делу её позабудете. Воины, - думаю,- вы сиволапые.
Башколомы". Это я про себя так смеюсь. А вслух ору благим матом: "Бандиты
вы! Шкуры! Предатели! Чтоб вас куриная моль заела". Я, конечно, и другие
слова кричал, только тебе их слышать совсем не надо. Сопротивлялся словесно.
А всё отчего? Чтобы боль сбить. Они мне раскалённый шомпол к ногам приложат,
боль как сквозанёт по всему телу - до самой маковки. Я ору: "Люциферы!
Прислужники! Петлюровские собаки! Всё одно вам конец!"
Тот, которому я ногу прокусил, всё за винтовку хватается. Требует:
"Дайте ж мне, я его враз кончу".
Не дали. Ихний старший сказал: "Не торопись. Пускай до утра валяется. К
утру он готовый будет для допроса. Боль его за ночь тихим сделает и
послушным. А с утра мы его за ноги к журавлю привяжем. Макнём несколько раз
головой в колодец, чтоб у него в голове просвежело".
Полезли в хату. Все трое. Тот, которого я за ногу кусил, высунулся из
окошка с винтовкой и давай палить по подсолнухам. Мне свою сноровку показал.
"Ну, - думаю, - Василий, выбросят завтра твой партизанский труп за околицу.
Закопают тебя в степи прохожие люди. Вырастет на том месте виноградная лоза
с красными ягодами". Это я тогда размечтался. Ночь надо мной. Звёзды. И так
густо, словно раскололись они по кускам и каждый кусочек мне на прощание
светит.
Я слова геройские подбираю, чтобы они, значит, поняли, как принимает
кончину красный боец. И от этих мыслей скоро устал. Соображаю, как-то даже
смешно мне сейчас умирать. Вроде ни к чему. Невесту я той весной подсмотрел.
Серафину - степовую болгарку. И так мне жить захотелось, до слёз.
Руки и ноги у меня верёвками скручены. Занемели. Костёрчик, в котором
эти кабаны шомпола грели, светится угольями, бросает мне на щеку тепло.
"Эх, - думаю, - Василий, была не была. Самое тебе испытание пришло -
боль принять, и беззвучно. Накричался ты досыта. А сейчас помолчи".
Подвинулся я к костру спиной. Сунул в него руки, чтобы верёвка
перегорела. Крик у меня в горле бьётся. Я его зубами держу.
Сколько это продолжалось? Долго. Верёвка подалась. Я её разорвал.
Повернулся на живот. Мне сунуть руки в холодную воду хотелось. Горели руки.
А воды не было.
Кони петлюровские пустили лужу. Я в неё сунул руки. Больнее этой боли я
ничего не испытывал. Аж судорога всего меня смяла. Словно в нутро кипятку
влили. Я тогда потерял сознание.
Очнулся, стал ноги развязывать. Пальцы обгорели, врастопырку стоят.
Никак верёвку не ухватить. На плетне серп висел, которым у нас камыш бьют. Я
его взял. Верёвку перерезал. Пополз. Идти не могу - подошвы шомполами
сожжённые. Ползу на коленях да на локтях. Хорошо, тогда сушь была. Земля
твёрдая, никаких следов.
К лиману ползу. Думаю, отвяжу лодку - и в плавни. Раза три по дороге
падал. За крайними хатами меня утро настигло. Я забился под чей-то камыш. У
нас на палево запасают, печки топить. И уснул...