"Борис Письменный. Марусина любовь" - читать интересную книгу автора

комадированным, например, на Землю для прохождения стажерской практики.
Такую фантазию допустить можно, если принять в учет странности его
поведения. При том, что был он - светлая голова и умница, Санечка мог с
легкостью в НИИ, где работал, одолживать всем последние рубли 'до
получки'; сам ходил - зубы на полку. Как объяснить такое? Слишком уж
доверялся; не преследовал в каждом деле, как полагается, личной выгоды. Ни
о ком от него не слыхали не то, что презрительного, но плохого слова ,даже
за глаза; даже в компании, где, получая коллективное наслаждение, язвили
кого-то отсутствующего. Ангел наш предпочитал отмалчиваться; а, если
говорить, то всегда приятное и соглашаться с собеседником. Наконец,он
немного пописывал стихи и, что уже совсем невероятно, никому не навязывал
написанного.
Даже невзначай. Не чудно ли?

Интересно, что проживали они - сама Мария Петровна и Санечка, в общем
жилом массиве в районе Песчаных улиц, у метро у Сокола, где мамку дочь
укокала. Клепик и подозревать не мог, что с некоторых пор в свои
неслужебные часы капитан Фофанова пристрастилась следить за ним из-под
тюлевой своей занавески. Просто так. Началось это давно и совершенно
анонимно, когда слово ОВИР еще Клепику было наврядли знакомо. По странной
прихоти следила Фофанова, как ходит-гуляет сосед взад-вперед, словно
завороженный, по заплеванному чахлому садику. Или сидит, чиркает что-то в
своем блокнотике на скамейке, находящейся буквально перед ее окном.
В тот период непосредственно лицом к лицу они, кажется, не встречались.
Дело в том, что корпуса домов, поставленные углами, тянулись изломанным
лабиринтом, образуя в каре закрытый внутренний дворик с лавочкой для
тихого отдыха - точно напротив окна спальни Марии Петровны.
В то время, когда входной подъезд Фофановой находился с обратной
стороны домов, где имелся гараж для ее 'трешки' - третьей модели Жигулей.
В ряду других индивидуальных гаражей частных автовладельцев, которых в ту
пору предпочитали называть автолюбителями во избежание нездоровых аллюзий
у остального, так сказать, безлошадного населения.

Можно только преставить, каково было удивление капитана Фофановой -
встретить своего соседа в коридорах ОВИРа. Приметив его в первый раз, она
испытала смешанные чувства. На миг ей показалось приятным увидеть любчика
у себя на службе. Но сразу же сделалось грустно по вполне понятным
причинам. Что же это происходит у нас! Спешат, оформляются граждане
еврейской национальности, уезжают из родного отечества будто их среди нас
никогда не бывало; будто не перемешались мы с ними давно в одну семью,
забывая, подчас, где чья нога, чье ухо; будто не жевали одни сушки и
пряники, не ходили на те же танцы и поxороны...
Но то были для Фофановой люди, так сказать, чужие -то были определенные
группы населения, и Бог им судья. Совсем другое дело, когда собрался
уехать Санечка.
Надо было понимать так, что не сегодня-завтра опустеет наша садовая
лавочка; исчезнет навсегда душевная картина жизни; одна вечная пустота
станет перед глазами Марии Петровны. Перспектива такая ощущалась уже как
личный урон, дело невозвратимое, безнадежно щемящее. Страшное это слово -
'навсегда'. Следуя с деловыми бумагами из кабинета в кабинет, Фофанова