"Борис Письменный. О, Пари..." - читать интересную книгу автора

артритными суставами на заднем дворе ресторанчика. К побитым жалюзям нашего
окна, подвязанного куском проволоки, вздымались испарения чужих вчерашних
застолий. Макс лежал с уже открытыми глазами и беззвучно шевелил губами:
н...и этот развратный клекот голубей, - произнес он, нараспев. нБогатой
историей пахнет. Представляешь, Джек, что творилось на этих кроватях без нас
все эти годы?
Он встал, подошел к рукомойнику, единственному удобству в нашем номере.
Напевая "Ля Кукарраччу", ударом полотенца убил пару тараканов. По числу
звездочек нашей гостиницы. - Воды нет, - сказал. нКажется, мочой пахнет. И
выругался мадьярским выражением, мне почему-то совершенно понятным. Оно
воскресило в памяти кутаисского приятеля, который в случаях неустроенности
быта заявил бы подобное многоэтажное: н
Я-этого-гостиницы-крана-холодной-воды-номера-четвертого-этажа-без-лифта-маму-пахал-могыдхал...

В углу Макс нашел табурет, на котором стоял битый эмалированный таз; в
нем - кувшин. Застиранная тряпица картинно свешивалась через край, завершая
гигиенический натюрморт из какого-то позапрошлого столетия.
У окна Макс театрально отвел в сторону красную, чуть молью съеденную
портьеру и голый, как был, высунулся на наш условный, цветочный балкон
шириной в две ступни.

На меня, сонного, в густой мрак комнаты, через раздвинутые дверцы
балкона и жалюзи вспыхнул разлинованный солнечный свет. В балконном проеме
показалась синь неба, крыши Парижа, кружевная чугунная решетка и в нежном
ореоле утреннего солнца - розовые ягодицы Макса, выкатывающиеся из-под
бархата портьер.
- Остановись мгновенье! - закричал я. - Я вижу Матисса...
- Что? Чего видно? Миль пардон, - сконфузился Макс, прикрылся краем
занавески и нырнул назад, в комнату, под солдатское одеяло.

Спустившись в город, на одном углу нашей улочки мы уткнулись в
знаменитый Пантеон. Повернули. На другом - была не менее знаменитая Сорбонна
и далее - знаменитая Сена с Иль-де-ля-Сите. Куда ни брось - в плюще, в
художественных трещинах, живьем высилось все знаменитое и музейное.
Культура! Мы дошли до Шатле, где масса народа за столиками кафе
расположилась с утра в правильных позах и экстерьерах. Где блики зеркальных
витрин, никеля, бронзы, золотые поджаристые бриоши и круасаны, зеленые
колбочки минеральной Перье... И шелест газет. Люди, вещи и камни - будто
добросовестные статисты изображали Париж 'как должно оно быть' - ком-иль-фо.
Завтракали на террасе универмага Самаритен, где я, невыспавшийся и
разбитый, еще клевал носом и вяло предлагал для начала подышать воздухом,
побродить, поглазеть с целью культурного обогащения. Макс резко отвергал
познавательную программу. Я дразнил его, припоминал его нью-йоркские
демагогии, но Макс был безапелляционен: - К чертям достопримечательности!
После. Сейчас, пока нет дождя и светло, иду на охоту. Цеплять. Глянь что
делается с утра у Сорбонны - столбом стоит сладковатый дух, какая-то
вселенская течка. Тинеджеры-сопляки нагло вжимаются друг в дружку, лижутся
без стыда и совести. У меня, брат, чешутся ногти!

Солнце поднималось, но не было жарко как у нас, в Штатах. От реки