"Алексей Феофилактович Писемский. Уже отцветшие цветки" - читать интересную книгу автора

говорю, не пойти? Чем топиться в реке от голоду, лучше малую толику
заработать!" И пошло тут между нами по этому предмету каляканье. "Много ли
по почте возят денег? Правда ли, что тысяч по двадцати?" - спрашивает он.
"Какое, говорю, и по двести возят". - "То-то, говорит, тоже надо набрать
народу человек десять, ружьев искупить, пороху, пуль!" - "Достанет на всех и
на все!" - ободряю я его; а сам на другой день отправился к жандармскому
полковнику, повествую ему, что вот так и так...
Рассказывая это, Рухнев вовсе и не подозревал, до какой степени он сам
являлся омерзителен, и продолжал далее:
- Выслушал меня господин полковник внимательно, но в толк, вижу, ничего
не взял и, вместо того чтобы к малейшему слуху держать ухо востро, только
хлопает, как филин, глазами. "Хорошо-с, говорит, наименуйте этих
заговорщиков, мы их сейчас переловим!" - "Переловить их, - толкую я ему, -
никакой пользы не будет!.. Заговор у них еще не созрел!.. Вы, говорю, дайте
мне первоначально на раскрытие этого дела триста рублей серебром, - я всю их
шайку окончательно выщупаю, соберу их всех к себе и живьем вам выдам в
руки!.." Опять явилось затруднение по случаю требования моего, чтобы мне
прежде всего было выдано триста рублей. "У нас, говорит, нет на это сумм!" -
"А когда нет, так прощайте, без денег мне ничего тут не сделать!" - "Но
постойте, говорит, я должен по крайней мере прежде всего посоветыватъся с
начальником губернии!" - "Это, говорю, сколько угодно, вам, советуйтесь; но
сущность дела от этого не изменится: своих денег у меня нет, а поэтому я и
сделать ничего не могу!.." Крутит мой полковник свой ус и отпустил, наконец,
меня; советывался он с губернатором дня два и на третий приглашает меня к
себе, выдают мне триста рублей и читают такую рацею, что если я ничего не
открою, так они распорядятся со мною по всей строгости россейских законов!..
Открыть мне, конечно, очень легко было: я в один зимний вечер рассадил в
моей квартире под полом жандармов, созвал всю извозчичью шаварду, начинаю с
ними говорить по душе. Они, как водится, выболтали все, как и когда думают
ограбить почту, потом, конечно, жандармы арестовали всех нас. Сначала я
думал, что меня, собственно, берут для виду только, но когда началось
формальное следствие, то оказалось, что я такой же арестант, как и
извозчики, и что я в чем-то заподозреваем. Следствие поручено было
полицеймейстеру - злейшему моему врагу по разным моим столкновениям с
полицией, и он вывел так, что ограбление почты выдумали не извозчики, а я их
на то подговаривал!.. Понимаете, слова-то мои, которые говорил я для шутки,
для выпытывания, господин полицеймейстер, а вместе с ним и губернское
правление, поняли так, что я говорил все это взаправду... Я, конечно, в
своих показаниях и на всевозможных очных ставках старался опровергнуть
подобную бессмыслицу и теперь вот посмотрю, как уголовная палата взглянет на
это дело... Смешно-с, ей-богу, смешно!
Я сидел молча и потупившись, чувствуя невыносимое озлобление на Рухнева
за его бесстыдство, наглость и лживость.
Он это заметил и проговорил:
- Вы мне тоже, может быть, не верите?
- Не верю! - ответил я ему строго.
Рухнев усмехнулся.
- А верите ли тому, что я буду оправдан?
- Этому верю!
- Почему?