"Томас Пинчон. Когда объявят лот 49" - читать интересную книгу автора

продолжал в том же духе; всегда покупал костюмы без подкладных плеч, а потом
шел к портному сделать лацканы еще более неестественно узкими, волосы
причесывал только с водой, укладывая их, как Джек Леммон, чтобы еще больше
сбить их всех с толку. Он содрогался при одном виде опилок, даже карандашной
стружки, ибо его коллеги пользуются ими, чтобы заглушить стук барахлящей
коробки, и, даже соблюдая диету, не мог класть в кофе мед вместо сахара, как
это делала Эдипа, ибо мед, как и все вязкие вещества, причинял ему муки,
слишком живо напоминая то, что добавляется в моторное масло, дабы хитростью
заманить его в зазоры между поршнем и стенкой цилиндра. Однажды он покинул
вечеринку: в его присутствии упомянули взбитые сливки, и он усмотрел здесь
злонамеренность. То был венгерский эмигрант-кондитер, просто рассуждавший о
работе, но в этом весь Мучо - cама ранимость.
В машины он, по крайней мере, верил. Даже слишком, - да и как он мог не
верить, когда видел посетителей - людей беднее себя - негров, мексиканцев,
белых нищих, целая процессия семь дней в неделю, привозящая самое
богопротивное старье - моторизованное, металлическое продолжение собственных
тел, тел родственников, похожее, должно быть, на всю их жизнь, жизнь без
прикрас, как она есть, очевидную для любого незнакомца вроде него -
перекособоченный корпус, проржавевшее днище, крылья, перекрашенные в колер,
неуместный как раз в достаточной степени, чтобы упала цена, а вместе с ценой
и все настроение Мучо, салон, безнадежно пропахший детьми, супермаркетным
бухлом, двумя, а то и тремя поколениями курильщиков, или порой лишь пылью, -
пока выметаешь в салоне, тебе приходится смотреть: вот что на самом деле
осталось от их жизни, и невозможно отличить выброшенное сознательно (ведь
столь немногое, полагал Мучо, попадалось им в руки, что они - из страха -
забирали, наверное, и хранили большую часть этих вещей) от просто (к скорби
владельца) утерянного: купоны, сулящие скидки от пяти до десяти центов,
акцизные марки, розовые листовки с рекламой товаров по спецценам, окурки,
беззубые расчески, объявления о найме, "желтые страницы", выдранные из
телефонной книги, тряпки из нижнего белья или бывшей одежды - к тому моменту
уже исторической - для стирания испарины с ветрового стекла, дабы лучше
разглядеть заинтересовавший объект: фильм в "ин-драйв" кинотеатре;
недоступных, но желанных женщин; такие же машины; легавого, который может
прищучить тебя просто для профилактики, - в общем, все эти кусочки и штучки,
равномерно покрытые, словно салат "Отчаяние", серым соусом из пепла,
сконденсированного выхлопа, пыли, человеческих выделений, - его тошнило от
всего этого, но он вынужден был смотреть. Будь это откровенной свалкой, он,
пожалуй, смог бы смириться, сделать карьеру: там крушение порождено
насилием, и случается оно не слишком часто и достаточно далеко от тебя,
чтобы казаться чудом, так же, как любая смерть кажется чудом вплоть до
момента твоей собственной. Но бесконечные ритуалы торговли старьем, неделя
за неделей, никогда не подразумевали насилия или крови, и поэтому
представлялись впечатлительному Мучо слишком приземленными, чтобы заниматься
ими долго. Даже если постоянные столкновения с этой однородной серой
блевотиной и привили бы ему иммунитет, он все равно никогда не смог бы
следовать тем путем, по которому гуськом движутся все его
посетители-призраки с единственной целью - обменять обшарпанную, почти
неработающую версию самого себя на другую такую же, лишенную будущего,
самодвижущуюся проекцию жизни другого человека. Будто так и должно быть.
Мучо это представлялось ужасным. Бесконечный инцест по спирали.