"Борис Пильняк. Тогда в октябре... В Москве (Рассказ)" - читать интересную книгу автора

Долго была тишина, и тогда - один за одним - полурота полезла по канату
на баржу. Было безмолвно, только иногда всхрустывал лед, когда приклады
винтовок, свисая со спин ползущих, чертили по нему. Баржа была темная,
загружена дровами и бревнами, у избы горел на жаровне костер, сидели двое -
мужик лет сорока, бородатый, как Муромец, и старушонка в черном. Варили
похлебку в котелке. Мужик не удивился, когда сразу вокруг него появился
десяток солдат.
- Ночь-то какая,- сказал он,-все слушаем, все палят и палят, прямо
Куликова битва! Садитесь, погрейтясь - здесь у нас вы первые гости, все
забыли. Мы про учредительное собрание толкуем со старухой,- она бумагу,
говорит, положит за господа нашего Иисуса Христа, по божьему списку, значит.
Дров и воды - у меня сколько угодно, а насчет прочего - не обессудьтя...
Солдаты остались здесь до рассвета, расстилали шинели, грели воду, ели
и спали. Соль звезд к рассвету сменилась лыком облаков, повалил снежок,
ветер заскреб когтями, более крепкими, чем у сапожника, почесывал белой
вьюжкой изморозки. Солдаты спали, шинели примерзали к винтовкам там, где
дышали солдаты. И всю ночь у костра со стариком - старушонка, кроме бога,
ничего не знала, толковала: "Николая отменили, бога отменяют,- что же
осталось?.." Со стариком толковали солдаты о земле - о земле, о суглинке, о
супесях, о черноземе, о лесах и болотах, и было совершенно ясно, что земля
окончательно не реальность, а некая метафизическая вещь,- и что эта
нереальность, огромная, мшивая, болотно-лешачья, страшная, старая стократ
более, чем старушонка с богом, христа-ради попавшая на баржу,- эта
нереальность своей собственной персоной припожаловала на баржу послушать
спор о самой себе: все это было потому, что спорили не о "наделах", не о
"долях", не о "клинах",-а о силе земной, о правде земной, о горе земном, о
русской земляной душе; и госпожа земля - или бабища - с такими всяческими
качествами и буераками, и окружностями, что в ней можно было найти "попову
собаку", с сестрами-трясовицами в болотах подмышек,- так степенно расселась
на барже, всех придавила всякими своими правдами, и из-под нее торчали:
костришко на железном листе, и котелок, и свет от костра, и солдатские
шинели в винтовках; бабища села задом ко Кремлю, видному вдали за медами
фонарей,- лицо бабищи было здесь у костра, оно было очень довольно,
дремучее, в бородавках, в слизлых морщинах, губа на губу, полузакрытые глаза
в довольстве, из носа и изо рта сопли и слюни,- и пахнула бабища всеми
земными потами. Солдаты хотели причесать эту бабу, они шли за нее умирать; и
вдруг бабища странно ощетинилась, у нее вырос волчий рот,- как у волков,
когда они злятся, бока губ поднялись, оттуда выглянули белые волчьи зубы и
черные десны,- глаза стали желты и остры по-волчьи,- и бабища лязгнула
зубами - впрочем, многие солдаты спали с винтовками в руках, примерзая к
винтовкам, вмерзая в шинели, в этих октябрьских дегтях. Рассвет стал черпать
из Москвы-реки воду, чтоб разводить чернила ночи на дневную муть.
И на рассвете солдаты ушли умирать. На дощаниках, тех, что всегда
привязаны к корме у баржи, вмерзших за ночь в ледок, колкий, как звезды,
солдаты- полурота - переправились на другой берег. И там они пошли умирать,-
за землю,- потому что тогда надо было быть честным всей честью каждого и
нации вкупе, и честь поднималась смертью - своей и чужой. Днем полурота была
в честном бою; от ворот к воротам, от переулка к переулку, она шла вперед,
убивая и умирая. Потом она вышла на площадь, и там,- как в деревенских
русских городишках, ветер в июле, взметая пыль, несет куриный хвост,