"Валентин Пикуль. Слово и дело (книга вторая)" - читать интересную книгу автора

но вымаливать. И от этого в городах теснотища возникла: нищие так запрудили
улицы, что кареты барские порою не могли проехать... Потапу стыдно было руку
тянуть - малый здоровенный, на целую башку всех выше, а когда шапку наденет,
так и торчит надо всеми, словно колода... Стыдно! Лучше уж украсть, нежели
руку Христа ради протягивать.
В морозы лютейшие гулящий народ больше около фартин терся. Напьются вина
кабацкого, а ночью спят. Иные, кто хмельного не желал принимать, тот прямо в
баню шел - отчаянно и жестоко там парился. Полторы тысячи бань на Москве тог-
да было, а в банях все голые - возьми-кось сыщи меня! Первопрестольная всем
сирым приют давала: улицы темнущие, идешь - черт ногу сломает, пустырей и са-
дов множество, заборы гнилые, ткни его - и повалится. Тут-то и раздолье тебе:
свистнешь прохожему - у того душа в пятки скачет. Сам отдаст, что накопил,
только бы до дому живым отпустили.
По привычке, еще солдатской, Потап бороду брил, и для той нужды были на
Москве многие цирюльни, где тебя исправно за грошик выскоблят. Над питейными
погребами висели гербы императрицы и красочные вымпелы развевались. Будто ко-
рабли, плыли в гульбу и поножовщину кабаки царские, заведенья казенные. А над
табашными лавками рисованы на жести приличные господа офицеры, кои трубки
усердно курят. Ряды - бумаженные, сайдашные, кружевные, шапочные, котельные,
ветошные, калачные и прочие, - есть где затеряться, всегда найдешь, где свой
след замести...
На Зарядье, в самом темном углу Китай-города, зашел как-то Потапушка в об-
жорку. Стукнул гривной по столу, что был свинцом покрыт, и запросил водки с
кашей. А напротив старичок посиживал, чашку жилярского чайку с блюдца сосал,
носом присвистывая.
- Величать-то тебя как, дедушка? - спросил его Потап.
- Допрежь сего, пока не рожден был, не ведаю, каково меня называли. Лета ж
мои - по плоти, а духовные лета скрыты. Може, мне с тыщу и накапает. Да токмо
сие рассуждение - ума не твоего.
- Чудно говоришь, старичок, - задумался Потап. - Вроде бы ты и не человек,
а... Откель сам-то? Где уродили тебя экого?
- Да все оттуда... - задрал старичок бороду. - Со небес наземь упал я! Ме-
ня сам боженька на землю спихнул... Эвот как!
- Небось больно было тебе с неба на землю падать?
- Не. Даже приятно. Меня тихие анделы крыльями носили...
Потап озлился от вранья, вспомнил он страхи застеночные. И каши зачерпнул
рукой с миски, стал бороду старика кашей мазать:
- Ой, и не ври ты, псина старая! Иде твои анделы тихие? Иде душа Иисуса
Христа? Нешто они горя людского не видят? Тут сзади какие-то бугаи зашли, на-
валились:
- Вяжи его! - И ломали Потапу кости. - Ен утеклый, видать...
Даже дых переняло, - столь сильно помяли. А напротив все так же мирно си-
дел старичок, с небес на землю упавший, и вся борода его - в каше гречневой,
которая в коровьем сычуге сварена.
- Отпустите его, - сказал он вдруг, пятак вынув и положив его пред собой,
стражей и сыщиков во искушение вгоняя.
Потап спиною слабость в фискалах ощутил и, путы рванув, стол сшиб. Вылетел
на мороз. И там старичка под забором дождался.
- Отец ты мой, - сказал ему Потап. - Уж не чаял я защиты от тебя. Почто
добром услужил мне? Ведь я тебя кашей испачкал...