"Питер Филлипс. Сон - дело святое" - читать интересную книгу автора

конструкцию из труб и клавиатур.
Десяток самых больших органов, поставленных друг на друга, по сравнению
с этой махиной выглядели бы не больше игрушечного пианино. За множеством
клавиатур (каждая - не меньше дюжины рядов клавиш) сидели восьмируки, а
может, паукоиды - не знаю уж, как их там называл Красвелл. А спрашивать я не
хотел. Я хотел слушать.
Вступительные аккорды были довольно странными, но вреда они мне не
причинили. Затем с нарастающей громкостью стали вступать все новые регистры.
Я различил притягательную загадочную партию басов и гобоев, дикое визжание
сотен скрипок, пронзительные адские вопли тысячи флейт, плач неисчислимых
виолончелей... Хватит, пожалуй. Музыку я люблю и не хотел бы сейчас
погрузиться в описание этой безумной симфонии, как я погрузился тогда в ее
звучание.
Если Красвелл когда-нибудь будет читать все это, - пусть узнает: он
выбрал не ту профессию. Ему следовало бы стать музыкантом. Придуманная им
музыка показывала недюжинное интуитивное понимание композиции и оркестровки.
Если бы он смог повторить нечто столь же грандиозное наяву, то стал бы
великим композитором.
Может, даже более чем великим. Музыка действительно завораживала.
Пронзительный ритм и необузданная мелодия, казалось, пульсировали в моей
голове, заставляли мозг гореть, вибрировать...
Представьте себе "Recondita Armonia" Пуччини, оркестрованную
Стравинским и аранжированную Хонэггером, которую исполняют одновременно
пятьдесят полных симфонических оркестров на главной эстраде Голливуда.
Представили? Вот именно это я и почувствовал.
Это было слишком. Да, музыка - мое увлечение. Правда, единственный
инструмент, на котором я играю, - губная гармошка. Ничего, с хорошим
усилителем и с ней можно устроить неплохой тарарам.
Так, микрофон - и побольше динамиков. Я достал из кармана губную
гармошку, набрал в легкие воздуха и врезал "Тайгер Рэг" - мой коронный
номер.
Взрывная волна заводного джаза - со всеми синкопами, хрипами и
диссонирующими трелями моего карманного органа обрушилась из колонок в
круглый зал и безжалостно расправилась с безумной музыкой Красвелла.
Красвелл издал такой вопль, что я подумал, будто ему конец. Разбирался
он в музыке или нет, его вкусы в корне отличались от моих. Он ненавидел
джаз.
Музыкальный монстр зашатался, многорукие органисты, чувствуя неминуемую
гибель, усохли и съежились, превратившись в шустрых черных жучков, неземная
игра цвета, пылавшая над клавиатурами, быстро перешла в бледное голубоватое
свечение.
Затем вся махина дрогнула, столкнувшись с бурей смявших ее музыку
звуков, развалилась на куски и мертвой грудой рухнула на пол зала.
Я услышал, как снова закричал Красвелл - и декорации резко
переменились. Как я понял, стремясь изгнать из памяти победную песнь джаза
(а может быть, стремясь лишить меня заслуженного триумфа), он проскочил
солидный кусок придуманной им истории. Если кинорежиссеры обожают бесконечно
повторять сцены из прошлого, то он, наоборот, проскочил на целую часть
вперед.
Мы оказались в совершенно другом месте.