"Михаил Михайлович Филиппов. Осажденный Севастополь " - читать интересную книгу автора

напоминал старого прусского фельдфебеля и в прежнее время пользовался
неограниченным доверием императора Николая. Случалось так, что государь
рассказывал Рохову вещи, которых не знал его собственный государственный
канцлер граф Нессельроде{2}, и Рохов просил императора дозволить ему
сообщить эти сведения русскому министру.
Был здесь и австрийский посол граф Менсдорф-Пульи{3}, вечно страдавший
подагрою, честный солдат, никогда ничего не знавший о намерениях своего
правительства. Однажды Менсдорф откровенно признался государю, что предпочел
бы командовать бригадою в каком-нибудь венгерском городке, чем играть роль
посла в Петербурге, так как в политике он ровно ничего не смыслит. Это
признание очень понравилось императору. Менсдорф был недурен собою, и было
время, когда многие великосветские дамы влюблялись по очереди то в него, то
в итальянского певца Марио.
В последнее время как прусский посланник, так и австрийский посол впали
в немилость. Дело в том, что прусский король и австрийский император
условились с императором Николаем признать государственный переворот, в силу
которого Наполеон III{4} стал императором Франции, но в то же время
титуловать Наполеона не братом, а "добрым другом". Велико было негодование
Николая, когда оказалось, что его соседи не соблюли условия и что из всех
монархов Европы он один называл Наполеона так, как принято именовать
президента Соединенных Штатов. Император не любил шутить и на рождественском
параде 1852 года, за несколько дней до описываемого нами раута, дал волю
своему гневу. В присутствии русских генералов он осыпал обоих послов
упреками, говорил с ними, как с провинившимися школьниками, и прямо
высказал, что [6] в вопросе о титуле французского императора оба союзника
изменили ему.
Само собою разумеется, что после этой нотации оба посла не могли
рассчитывать на особое внимание государя. И действительно, он не удостоил их
даже взглядом.
В группе дипломатов нетрудно было заметить маленького человека в
золотых очках, из-за которых светились умные, хитрые глаза. Это был русский
государственный канцлер граф Нессельроде.
Граф имел обыкновение, свойственное многим дипломатам, говорить на
вечерах и балах обо всем, о чем угодно: о балете, об итальянской опере, о
женщинах, к которым он был падок, несмотря на свой весьма преклонный
возраст, - но только не о политике. На этот раз граф, однако, изменил своему
правилу. Нессельроде вел на английском языке разговор с британским послом
сэром Гамильтоном Сеймуром. Сначала они обменялись несколькими общими
фразами, но затем граф отозвал сэра Сеймура в сторону, сказав, что желает
поговорить с ним о деле первостепенной важности.
- Государь просил меня передать вам, что он желает непременно
переговорить с вами, мой дорогой сэр Гамильтон, - сказал Нессельроде. - Я
думаю, он сам подойдет к вам. Вы не знаете государя. Благородство души его
вне всякого сомнения; но государь слишком горячо принимает к сердцу все, что
касается интересов восточных христиан. У вас в Англии заблуждаются,
утверждая, что Россия руководствуется при этом какими-то фантастическими
мечтами о гегемонии над всеми православными странами. Ничуть не бывало. Мы
также вовсе не безусловные противники Франции. Вы знаете, дорогой сэр
Гамильтон, что лично я был всегда даже против той политики, которую Россия
вела по отношению к Франции после польского мятежа. Я всегда сочувствовал