"Юрий Петухов. Черный дом" - читать интересную книгу автора

Ивановной, как таились по всем дворам и подворотням каратели, как стояли там
без числа и счета спецмашины да броневики, видели и противогазы... посреди
Москвы, у всех, но не случайно! Орды, орды и орды таились по закоулкам,
выжидая знака к расправе над людом московским. Но не посмели. Слишком уж
много народу вышло. Слишком уж открыто и прямо шли русские люди, не пряча
своих боевых наград еще за те, военные победы. Слишком много объективов
сияло - на каждом столбе фонарном по пять фотокорреспондентов сидело, из
каждого окна по Тверской камеры торчали - ждали крови, ждали боя. Но не
посмели тогда, в святой день, поднять руку на ветеранов Победы, побоялись,
видно, что встанет Россия и сметет колониальную администрацию - ведь хуже
горькой редьки надоели всем демократы, само словечко-то непотребное
"демократия" в грязное ругательство превратилось и произносилось в люде
российском не иначе как "дерьмократия", да еще с добавлениями: "хреновая,
поганая, долбанная" и похлеще.
Позвал бы Руцкой из своего малого "белого дома" не "молодую демократию"
защищать, а матушку Россию, миллионы бы к нему пришли. А он по старой
демократической памяти - все "демократия" да "демократия". Боевой генерал!
Хотя к тому времени, к концу сентября да к 1-му и 2-му октября телевизионные
гарпии вопили с ужасом в своих выпученных глазах-сливах, что, мол, уже и не
Руцкой с Хасбулатовым бал правит, а какие-то страшные, фашистские
"красно-коричневые боевики", что взяли они полную власть над бывшим, по их
счету, вице-президентом впридачу со спикером (будь оно неладно это иноземное
словечко).
Итак, 9-го не посмели. Про этоя и хотел сказать. И сказал. Но кривил я
душой на счет дня сегодняшнего, в котором стояли мы под ярым солнцем. Ведь
знал, после вчерашней бойни и осады не то что посмеют, а по стенам размажут!
И потому послал я любимую и ненаглядную домой. От греха подальше. Женщина
она горячая, жаждущая везде и во всем справедливости. Одним словом -
казачка, не чета нам, москвичам, привыкшим к мерзостям и гнусностям. Я
видел, как она закипала, расходилась, один вид тысяч щитов и дубинок
действовал на нее словно на быка красная тряпка. И сказал я ей:
- Поезжай домой, за Марией Николаевной присмотришь. А тут всякое может
быть, я-то тебя знаю, еще углядишь, где чего не так, да проломишь башку
какому-нибудь милицейскому чину вместе с каской, а мне потом тебе передачи
носить.
- Тогда пусть лучше на месте убивают. - ответила жена. - Это ж надо,
вышли с палками на старух и баб!
- С тобой все ясно, - успокоил я ее.
Нина выдала мне целый букет напутственных советов, зная, что тянуть
меня домой уже бесполезно, ничего не выйдет. Но не ушла. Обошли мы с ней всю
Калужскую, встали у начала проспекта - и увидали такое море людей, что
головы закружились. Карателей были десятки тысяч. А народу- сотни! И вот
тогда понял я, что не ноги меня приволокли сюда, и не жена, а Божье
Провидение, и что идти мне с моим народом туда, куда он пойдет, а убивать
будут, значит, судьба. И еще раз послал я Нину Ивановну домой. И сказала
она, что поедет, вот только постоит малость, подышит свежим воздухом,
поглядит на народ. Потому как права она была - это шел именно Народ. А
подругам дням по улицам сновали толпы. Народ он сразу виден. Его не
перепутаешь с толпой. И стенами, стенами, стенами в сотни метров белели
огромные щиты, вся площадь - огромная масса людей в обрамлении сверкающих