"Юрий Петухов. Черный дом" - читать интересную книгу автора

все судьбы.
И давило что-то черное, гнетущее - всех давило, у кого хоть что-то в
голове было. С экранов - истерическое давление, мол, окопались
"красно-коричневые" коммунисты, враги демократии, сидят и смертные приговоры
подписывают, списки черные составляют - сами себя демократы пу-^ гали до
чертиков в глазах, а народ слушал, жал плечами, да думал втихую, хоть бы
вас, дармоедов, побольше включили в эти самые списки! Два пресса, два
давления. С одной стороны верхушечно-телевизорное, визгливое, запугивающее,
вопящее, трясущееся и исходящее от страха и злобы желтопенной слюной, а с
другой стороны - народное, тихое, безмолвное, необъемное и потому тоже
страшное, а посреди... вернее, сбоку - жующие толпы с пустыми нерусскими
глазами. И бронетранспортеры, пулеметы, автоматы, каски, щиты, дубины,
камуфляж - будто вражий десант несметный высадился посреди города и ждет
команды. Давило. И все равно душа воспаряла, ведь хоть и безоружные против
сотен тысяч стволов, хоть и наверху невесть кто и откуда, хоть и
неразбериха, растерянность, суета, а все ж таки - вот оно, впервые, против
нерусей заморских за землю святорусскую. Не идеальные заступники. Но
нашлись. И встали богатырской заставой не где-нибудь на дальних рубежах, а
там, куда враг подступил, даже и не подступил, а в самом егологове! И
светлее становилось во мраке и холоде. И вот сидел я 2-го октября, в день
начала Народного восстания в Москве, до полуночи перед вражьим ящиком, ждал
слова Патриаршьего. И не дождался. Никому ничего не надо! И вот тогда я
понял, нет, узнал - предадут. И заклялся. хоть убей, не ходить никуда. У
меня дело. У меня дом. У меня мать больная - сидит, ждет, когда сердце
остановится. Тридцать ударов! Одна нога в пустоте уже... А перед моими
глазами стояли черные дымы на Смоленской. И уже знал я, что сведут все опять
ни к чему, как во время игр в "доверие-недоверие", потому что нет у нас
сейчас ни Мининых, ни пожарских, не родила их земля наша. А если и есть
где-то - не дойдут, не поспеют. Все впустую. Так и лег угрюмый и мрачный.
Так и встал - мрачный и угрюмый, с неприкаянностью в сердце. Матери
моей, Марии Николаевне, стало получше малость, чуть порозовела даже, хотя и
пульс не участился, и сердце сильнее не забилось. Но глаза ожили немного. А
я бродил из угла в угол мертвый душой и неприкаянный. Потом взял жену, да и
поехали мы куда глаза глядят, по Москве колесить. Но только не туда...
только не туда! Изъездили мы немало, истоптали ноги, мыкались, мытарились
уже оба, ибо заразил я и ее неприкаянностью и унынием. И сами не заметили,
по какой-такой кривой, как выбросило нас на Калужскую, прямо через патрули
милицейские и армейские, которые просеивали народец еще на станциях метро.
Выбрались мы в сияние солнечное, в ярый, озаренный небесным огнем день, в
сверканье щитов и касок.
И сказала мне моя Нина Ивановна:
- Будет дело. И сказал ей я:
- Не посмеют.
И поняли мы друг друга.
Это тогда, в первомайский денек, заманили демонстрантов в ловушку,
тысяч восемьдесят заманили, да устроили побоище лютое. До того людей
забили-затравили, что пришлось тем, жизни спасая, взламывать мостовую
булыжную и пускать в ход "оружие пролетариата". Насилу отбились тогда. Но
уже 9-го мая, когда вышли четыреста тысяч, огромной живой рекой, с флагами:
"Русские идут!", не посмели встать на пути. Видели мы тогда с Ниной