"Магия Берхольма" - читать интересную книгу автора (Кельман Даниэль)

VI

Узнать адрес Яна ван Роде оказалось невероятно трудно. Его книги умалчивали о том, где он живет, издательство поддерживало с ним контакт только через его адвоката, а адвокат отказывался сообщать какую-либо информацию. Он был почетным председателем Магического общества, но, поскольку я в нем не состоял, мне не дали там никаких сведений. И, даже подкупив посредственного мага, я узнал лишь, что в Обществе ван Роде уже давным-давно не видели и что он уже двенадцать лет не платит членские взносы. Его имени не было ни в одной телефонной книге, ни в одной базе данных, ни в одном отраслевом справочнике, a «Who's Who» упоминал лишь его имя и несколько дат, но не адрес.

Есть разные варианты подхода к подобной проблеме. Можно молиться. Можно искать и искать во все более причудливых и странных местах. Можно направлять прошения чиновникам высокого ранга. Или можно обратиться к частному детективу, описать ему все обстоятельства и спустя неделю получить желаемое. Разумеется, это превосходило мои финансовые возможности. Но я по-прежнему вел себя так, будто я богат. Детектив – кстати, его же я позднее нанял для поисков моей матери – через восемь дней, гордый и небритый, предъявил мне счет на крупную сумму, включавшую в себя странные расходы (кольцо, подаренное телефонистке, стеклорез, сломавшийся при взломе адвокатской конторы), и лист бумаги с адресом в мещанском, скучном, асфальтово-сером районе расположенного поблизости небольшого города.

То, что мое письмо осталось без ответа, меня не удивило. То, что в доме не было телефона, тоже. Я ожидал, что дело будет непростое.

Это был невысокий дом рядовой застройки, ничем не отличающийся от своих соседей слева и справа и от соседей своих соседей. Два окна уставились на улицу; возле двери стоял в ожидании вывоза мусора черный пластмассовый контейнер. Поспешный осмотр (прочь, ложная гордость; на карту поставлено большее) показал банановые шкурки, упаковки от молока – срок годности истекает через два дня, – газеты, мешочек для сбора пыли из пылесоса, картонную коробку, пахнущую рыбой, несколько грязных бумажных платков… Довольно! Без сомнения, дом обитаем, там кто-то есть.

Конечно, я мог бы позвонить. Но что если именно сейчас его нет дома или – еще хуже – он работает или сидит в ванной? И меня выпроводят, не примут? Я не мог себе этого позволить. У меня был всего один шанс.

Три дня я наблюдал за домом, три дня и две ночи. Я взял напрокат машину (да, своей машины у меня не было) и, припарковав ее на противоположной стороне улицы, устроил засаду. Наступила ночь, ее сменил день. Мимо пробегали дети с огромными рюкзаками, мужчины с кейсами садились в машины и уезжали. Дворники взметали пыль, женщины несли сумки с продуктами и тащили за собой упиравшихся собак. Два-три раза я выходил из машины и ходил туда-сюда, чтобы размяться. В обед я только торопливо перекусил – что если он именно сейчас выйдет из дому, а я его упущу? – в кафе со скверной кухней (и не будем говорить о тамошних туалетах). Вернулись дети. Небо на востоке помутнело, на западе отливало красным. Возвратились машины; их владельцы разбрелись по домам. Над трубами появились бугристые клубы густого серого дыма. Стемнело; включились фонари. В окнах ван Роде зажегся свет, а по занавескам скользнула продолговатая тень. Поднялся и скрылся месяц, засияло несколько звезд. И ничего больше, ничто не шелохнулось. Время остановилось. Около половины второго я заснул.

На следующий день все повторилось. Дети, мужчины, дворники. Потом женщины с собаками. Потом долгий пробел. Потом вернулись дети, сумерки, вернулись мужчины. Дым. Вот это, думал я, и есть жизнь. Только это, и все.

И тут что-то произошло: у ван Роде открылась дверь, вышла женщина и выбросила в мусорный контейнер пластиковый пакет. Маленького роста, черноволосая, коротко стриженная, лет пятидесяти. Симпатичная. Потом она вернулась в дом, и дверь захлопнулась. Позднее в окнах снова зажегся свет. И наступила ночь.

Я проснулся около шести, еще до восхода. Я давно не чувствовал себя таким бодрым, отдохнувшим. Может быть, думал я, нужно чаще ночевать в машине, может быть, это секретное средство от бессонницы. Все шло своим чередом, как вчера, позавчера и, возможно, каждый день. Между тем я перестал томиться скукой, во мне воцарился совершенный покой, я был безучастным зрителем, и только. Я то и дело совсем забывал, что вообще здесь сижу, что существует не только обитаемый мир за моим ветровым стеклом, но и я тоже. Я мог бы просидеть так всю жизнь.

Примерно в полдень – солнце стояло в зените и стерло стрелки солнечных часов – мимо неуклюже проковыляла толстуха с пуделем под мышкой, остановилась, бросила на меня один, другой, третий недоверчивый взгляд и заковыляла дальше. Я встревоженно посмотрел ей вслед и подумал, не уехать ли мне и не отказаться ли от моей затеи. А что если она вызовет полицию? При том неопределенном и преступном положении, в котором я находился, я не мог позволить себе проблем с вооруженными людьми в униформе. Но когда спустя десять минут страха зеленая машина так и не появилась, я осмелел и решил остаться. Я слишком долго ждал. В сущности, я ждал всю жизнь.

А сколько мне было лет? Года двадцать четыре, может быть, двадцать пять. (Рассматривая внешние даты моего существования, я легко сбиваюсь; мои обычно столь надежные математические способности изменяют мне, когда нужно представить мой собственный возраст в виде некоего исчисляемого целого. Словно моя жизнь не состоит из часов, минут, секунд, как и любая другая.) Сколько лет прошло с тех пор, как я отверг высочайшее поприще? Полтора года, может быть, два. И чем же я занимался все это время? Да, собственно, ничем.

Или, по крайней мере, каким-то вздором. В самом примитивном экономическом смысле я пытался как-то просуществовать. От места преподавателя в частной католической школе я отказался, проработав лишь день из испытательного срока. (Если непременно хочешь знать: четырнадцатилетний монстр выстрелил в меня стальным шариком из трубочки и промахнулся; я, за миг, отпущенный законом рефлекторных движений, взял шариковую ручку, прицелился и не промахнулся; до конца урока проблем больше не возникло, мальчику потребовалась ринопластическая операция; мое преподавание на этом завершилось.) Потом я попробовал себя в другом амплуа: неделю просидел за письменным столом, просматривая заполненные формуляры. Стоило одному из них мне присниться, как я уволился. Примерно месяц я работал в известной фирме, занимавшейся производством очков, и это было невыносимо. Я почти не спал, и ни одно успокоительное не избавляло меня от ужаса, с которым я по утрам входил в свой офис, от страшной угрозы, таившейся в мерцающих люминесцентных лампах, в свечении компьютерных мониторов, в ухмылках коллег, в плевках и клокотании большой кофеварки в углу. Заметив, что мои обычно такие спокойные руки дрожат даже воскресным вечером, я понял, что пора уходить.

– Как же так? Что случилось? – воскликнул начальник отдела кадров, лысый человек в особенно элегантных очках (одна из демонстрационных моделей). – Мы очень довольны вашей работой! Почему вы увольняетесь? Почему?

Я улыбнулся и попытался говорить как можно вежливее:

– Потому что я все это ненавижу. И всех вас. Каждого из вас в отдельности. И вас лично. Каждого.

С тех пор на бирже труда я считался человеком, которого сложно трудоустроить.

К тому же я столкнулся с серьезными проблемами. Моя сберегательная книжка, в лучшие времена отягощенная почти неистощимой суммой, стоила теперь немногим более, чем тонкая голубоватая бумага, на которой она была напечатана. От нищеты меня отделял лишь альбом с несколькими золотыми монетами, куда менее ценными, как я узнал от широкоплечего владельца ломбарда, чем я ожидал. Нужно было что-то предпринять.

И чем скорее, тем лучше. Итак, я запер дверь – я все еще жил в той же самой комнате с обоями в цветочек, – сел и теперь уже со всей серьезностью, на какую был способен, задал себе вопрос: а что я вообще умею? Ну, я умел бегать на лыжах и играть в гольф. Сносно разбирался в начертательной и аналитической геометрии, а также в высшей алгебре. Поверхностно знал Оригена,[37] Блаженного Августина и Фому Аквинского и неплохо Паскаля. Посредственно владел иностранными языками. Офисы и вагоны метро напоминали мне ад. Что касается карт, тут я научился почти всему.

Так что же мне оставалось? Ужасно мерзко зарабатывать деньги своей страстью, своим безумием, своей радостью, как будто – мне кажется, здесь я вправе прибегнуть к патетическому сравнению – продаешь возлюбленную. Но, черт возьми, все должны на что-то жить, и я тоже. (И вновь низкий, язвительный голос вкрадчиво спрашивает: «А зачем?» Не слушать его!) Дня три я бродил по барам, ресторанам, закусочным фаст-фуд и дешевым, затопляемым запахом подгоревшего масла кабакам и предлагал их равнодушным хозяевам свои услуги. В конце концов один из них согласился нанять меня за скромное вознаграждение.

Это было мещанское, мрачное, отделанное красным плюшем ночное кафе с неисправными кондиционерами, к тому же носившее название «У Жанин». В действительности владельца кафе звали Фред Расповиц, он был сед, с темными кругами под глазами от постоянного недосыпания. Он был настолько жалок, что я не решился потребовать у него больше, чем он предложил; и, вероятно, поэтому он тотчас же меня нанял, не настаивая, чтобы я продемонстрировал свои способности.

Я выступал по вечерам, около десяти, после того как шестидесятилетняя певица, блестящая от грима и называвшая себя Джоан (на самом деле Йоханна), исполнит под аккомпанемент фортепиано странную версию «Where have all the flowers gone?». Обычно я переходил от столика к столику и показывал несколько карточных фокусов. Пять трюков я разработал сам и за три из них два года спустя получил гран-при на конкурсе иллюзионистов. Не стану утверждать, будто публика обращала на них внимание. Она состояла главным образом из людей с застывшими лицами страховых агентов; это были в основном мелкие чиновники, которые полагали, будто окунулись в незнакомый, двусмысленный, пользующийся дурной славой мир. Их спутницы были слишком ярко одеты, слишком много смеялись и то и дело вертелись и оглядывались в надежде увидеть знаменитость; мужчины потели и заказывали слишком дорогие напитки, чтобы произвести впечатление на официантов. За моим представлением они следили с ничего не выражающей, слегка скучающей улыбкой, время от времени машинально прерывая его аплодисментами. Однако так я обрел опыт и уверенность в себе. И в сущности, я выступал там без отвращения. Мне было там лучше, чем в конторе, а в каком-то смысле – хуже. Меня унижали, но, как ни странно, я преисполнился какого-то извращенного христианского смирения и даже нравился себе в этой роли.

Пасть ниже уже невозможно? Почему бы и нет. Однажды утром, – наверное, весной, потому что, хотя была всего половина пятого, уже нетерпеливо всходило красное солнце, – когда я брел из кафе, меня похлопал по плечу низенький человечек с бакенбардами и старомодным галстуком-бабочкой. Я обернулся и ошеломленно посмотрел на него; я внутренне напрягся, инстинктивно приготовившись защищаться. Не терплю, когда ко мне прикасаются.

«Реггевег»,[38] – сказал он и поклонился. В течение секунды я хотел было позвать на помощь, но потом понял. Он не сумасшедший, просто его так зовут. А теперь я его вспомнил. Недавно он побывал на моем представлении – громче всех хлопал и казался почти заинтересованным. Я посмотрел на него сверху вниз, удивленно приподнял брови и слегка кивнул.

Это придало ему бодрости, он улыбнулся и повторил:

– Реггевег. Альвин Реггевег. Так меня зовут. У меня к вам предложение. – Он замолчал, поднес указательный палец к губам и повернул голову налево, направо, налево, как если бы учил ребенка переходить улицу. Наконец он убедился, что его не подслушивают, отнял палец от губ и спросил: – Пройдемся?

Мы медленно шли, Реггевег говорил. Нелегко было его слушать; он торопился, путался в слишком длинных предложениях, перебивал сам себя, начинал сначала. Он мучительно пытался что-то растолковать, описать иносказательно; постепенно я догадался: он упорно не хочет прямо сказать, о чем идет речь. К тому же меня отвлекало его забавное сходство с… – с кем же, собственно?… Да, конечно, – я невольно засмеялся и скрыл смех довольно дилетантским кашлем – с садовым гномом! С другом моего детства. Со старым, выцветшим, изгрызенным челюстями времени гномом, прятавшимся у Берхольма в углу сада. Сходство было поразительное: нос, глаза, борода, даже галстук-бабочка. Неужели моя фантазия создала его задним числом по образцу того, первого, повторив каждую деталь, каждый волосок бороды?…

То, о чем он говорил, сводилось к следующему: поблизости располагалось дешевое кафе, в котором была задняя комната. Раз в неделю туда приходили несколько человек поиграть в покер. Ничего особенного эти люди собою не представляли: пенсионеры, облицовщик, вдова банковского менеджера, пожарный. То, чем они занимались, было de jure запрещенной азартной игрой, поэтому они следили за тем, чтобы дверь к ним не открывали. De facto ими никто не интересовался, и меньше всего полиция. И туда он хотел меня привести. Чтобы я выигрывал для него деньги.

– А кто вы по профессии? – спросил я.

– Прокладываю трубы. Для воды. Водопроводные трубы.

– Простите, и как, вы сказали, вас зовут?

– Альвин Реггевег.

– Ах вот как. Послушайте, Альвин: забудьте об этом! Не смейте попадаться мне на глаза! Это неслыханная дерзость. И будьте довольны, если я не донесу на вас полиции.

Это было сказано достаточно недвусмысленно. Регтевег остановился, протянул мне – «Если передумаете!» – визитную карточку и, держась очень прямо, маленькими шажками засеменил прочь. Я проводил его взглядом и сунул карточку (разве я ее взял? Да, взял) в карман пиджака.

Через три недели я ему позвонил. Клянусь тебе, у меня не было выбора. Квартирную плату повысили, золотые монеты растаяли, то, что я заработал за последний месяц, тоже. Мне нужны были деньги, мне срочно нужны были деньги. А Расповиц не давал аванса; в ответ на мою просьбу он лишь молча грустно улыбнулся. Итак, после мучительных размышлений в течение одного дня и двух нескончаемо долгих ночей я позвонил Реггевегу.

Избавь меня от описания деталей! Эта дыра была примерно такой, какой я ее себе представлял. Все были в сборе: вдова, облицовщик, пожарный и пенсионеры. Они делали высокие, неожиданно высокие ставки и, конечно, проигрывали. Я выигрывал и делил выигрыш с Реггевегом: он предложил пополам, я настаивал на шестидесяти процентах и переспорил. Раз в неделю мы встречались в запертой задней комнате, и я грабил этих несчастных.

Не спрашивай, каким образом. Весь давно известный жалкий арсенал мошенничества. Незаметно протаскиваемые в нужный момент крапленые колоды. Сплошное жульничество – когда отсчитывал, когда тасовал, когда сдавал. А заранее приготовленные тузы – не в рукаве, как все полагают, а за лацканом пиджака. Наконец, открытый косметический карандаш в кармане; дотронься сначала до него, а потом до карты, и на ней появится знак, а никто ничего не заметит. Откровенно говоря, я стыдился своих банальных шулерских приемов еще больше, чем самого мошенничества. Вот, думал я, это мне наказание. Если бы Он по крайней мере поразил меня, испепелил в огне гнева Своего. Но нет, Он предназначил меня для задних комнат, тесноты, мелкого мошенничества, ничтожных грехов жалкого существования.

Разумеется, я делал это довольно ловко. Через неравные промежутки времени я проигрывал крупные суммы, иногда заканчивал игру без выигрыша или даже в проигрыше; потом мне, конечно, приходилось постараться, чтобы Регтевег не потерпел убытка. Никто ничего не замечал. Все они привыкли проигрывать и не обращали внимания на то, что деньги доставались не всем понемногу, а чаще всего одному и тому же. Время от времени вдова, некогда самая богатая из них, а теперь самая бедная, отпускала язвительное замечание по поводу моей незаслуженной удачи. Но этим все и исчерпывалось.

Так я прожил больше года. Шесть ночей в кафе «У Жанин», седьмая за игрой в покер. С пяти утра до полудня недолгий сон, милостиво ниспосланный могущественным снотворным. После полудня я читал книги по моей специальности, пил кофе, заучивал новые фокусы, а иногда придумывал собственные. Случайно встретившись с полицейским, я судорожно опускал глаза или делал вид, будто что-то рассматриваю в облаках: разве я не преступник? Разве меня не ожидает тихая сырая камера? Постепенно этот страх потерял четкие очертания, растянулся, как старый свитер, и распространился на всех людей в униформе: на кондуктора в трамвае, на школьного старосту на перекрестке и даже на зевающего почтальона. Разве все они не поддерживают порядок, который я еженедельно нарушаю? Ведь закон предписывает им со мной разделаться. Так что же они медлят?

Я сделался неуверенным и нервным и все отчетливее осознавал абсурдность происходящего. Я курил все больше и больше, мне требовались все новые и новые отпускаемые строго по рецепту таблетки, которые услужливые аптекари продавали мне просто так. Такой образ жизни вполне естественно дополнило бы пьянство, но мне не суждено было спиться. Всю жизнь я ненавидел пьяных; нет ничего отвратительнее нетвердо держащегося на ногах, что-то бормочущего себе под нос, распространяющего зловоние человека с затуманенным алкоголем рассудком. Если я хочу выбраться отсюда, размышлял я, – а я этого хочу, клянусь, – то есть только один выход.

Я должен был по-настоящему овладеть своим ремеслом. Хорошо, а если удастся, даже не просто хорошо – великолепно. Даже не великолепно – в совершенстве. Конечно, в совершенстве.

Но как? Я знал это ремесло, я упражнялся в нем постоянно, моя техника постепенно становилась все более изысканной и утонченной. Я разбирался в специальной литературе и был, насколько необходимо, в курсе всех последних открытий. Ни один прием, в том числе вольт, карты-хамелеоны и фальшивая тасовка по образцу карточных шулеров, больше не представлял для меня сложности. Но это было еще не все.

Нужно было особое состояние духа. Между фокусом (если употребить это постыдное слово) и иным, недостижимым, нашим зачарованным садом, недоступным предметом нашей тоски, проходит тонкая непреодолимая граница: манипуляция. Мы вынуждены прибегать к ней, и она отделяет нас от иллюзии, которую мы создаем. Когда я провожу по карте кончиками пальцев и она под их прикосновением меняет масть, я на самом деле при помощи пальмировки подменяю ее другой. И пусть никто не видит, как я ее подменяю, – сам-то я это знаю. И оттого меня втайне мучает стыд, я жду неудачи. Пока я знаю, что прибегаю к трюкам, я всего лишь ничтожный шут, не более, и каждое мое неловкое движение, каждое принужденное слово, каждый неуклюжий жест выдают во мне обманщика, да еще сознающего собственное поражение. Почему большинство иллюзионистов, даже если они преуспели в своем ремесле, такие жалкие создания? Потому что они сами себе кажутся идиотами. Потому что в глубине души они не могут забыть, что волшебство им не под силу, что они не обладают властью над реальностью, даже над маленькой колодой карт в руках. Итак, скажем недвусмысленно и как можно грубее: за нашим искусством скрывается ложь. Всегда. Или почти всегда.

Так что же делать? Спальмировать карту и забыть, что пальмируешь. Следить, как карта меняет масть, и удивляться этому, как чуду. Забыть, что делает собственная рука, не обращать на это внимания. Погрузить техническую сторону трюков, незаметные приемы в полумрак бессознательного. В старину фокусники соревновались, кто за минуту проделает больше вольтов. Но это же глупо: лучший не тот, кто проделает сто двадцать вольтов за минуту, а тот, кто сделает один, не запечатлев его в своем сознании. Тогда он может даже выйти немного неточным, но это неважно. Поверь мне, прием, о котором ты сам не помнишь, не заметит и самая внимательная публика. Ни одна шапка-невидимка не скроет тебя так, как совершенная небрежность. Трудно ли этого достичь? Ну конечно, дьявольски трудно. Все великолепное трудно дается.

Итак, я стал работать. Ежедневно, между моим полуденным пробуждением и минутой, когда я отправлялся в жалкое кафе. Я упражнялся без устали, оттачивал свое мастерство. Я гулял, наблюдал за суетой на городских улицах и пытался уверить себя в том, что все это видит кто-то другой или вообще никто не видит, уж во всяком случае не я. Я раскрывал веером карточные колоды, сосредоточивал на них внимание и пытался при этом ничего себе не представлять или представлять себе «ничто». Мне приходилось упражняться в своего рода тихом и хорошо просчитанном безумии. Положить карту в определенном месте, а потом удивиться, найдя ее там… – можно назвать это сумасшествием. Я должен был научиться обманывать свой вечно бодрствующий разум. Мне предстояло перехитрить не только толпу доверчивых зрителей, но в первую очередь самого себя.

Я составил программу карточных фокусов: гениальный дебютный эффект Асканио, три моих собственных трюка, «парящие короли» Яна ван Роде, мои собственные «перелетающие карты», карты-хамелеоны Либрикова и заключительный эффект из наследия Тамариса, который я доработал. Сначала я репетировал перед зеркалом, потом за письменным столом, с нормальной скоростью, с замедленной в два раза, с удвоенной, под строгие удары пульса метронома. Я репетировал с закрытыми глазами, читая газету или произнося вслух длинные баллады Уланда,[39] которые перед тем в муках выучил наизусть. Я приказывал будильнику в десять утра вытряхнуть меня из теплого тумана глубокого сна лишь для того, чтобы испуганно вскочить, схватить карты, зевая, проделать всю программу и снова заснуть. Я пытался вообразить все возможные реакции зрителей и все мыслимые и немыслимые случайности. Что если зритель забудет свою карту? Что если он станет браниться и угрожать мне? Что если он потеряет сознание? Если у него выпадет вставная челюсть? Если в зале взорвется бомба?

И вот, спустя год, даже больше, спустя триста семьдесят или более дней, после трех тысяч репетиций, этот миг настал. Все совпало: на небе не было ни облачка, город сиял и казался почти чистым. Я чувствовал себя отдохнувшим и был готов к новым приключениям. Если не ошибаюсь, это происходило даже в мой день рождения.

Я сел, закрыл глаза и собрался с мыслями. Я не маг, я никогда не выполнил ни одного фокуса, я совершенный невежда. Я был никем, просто безымянным зрителем. Я открыл глаза. Цветы на стене матово поблескивали, сквозь окно вливались волны желтоватого света. Начнем…

Это была магия. Карты меняли масть сами собою, стоило моим пальцам к ним приблизиться; сами собою взмывали в воздух короли, подрагивая, трепеща, парили, снова опускались и приземлялись на стол. Карты передвигались по колоде сверху вниз, снизу вверх и из середины попадали в мой нагрудный карман. А я был совершенно безучастен; все эти кусочки картона ожили и хотели показать мне, на что они способны. Они были способны на многое. Клянусь, это была магия.

Когда все закончилось, я некоторое время сидел неподвижно. На улице гудели моторы, глухо и равномерно. Хором завыли два сигнала; где-то металл заскрежетал о металл, кто-то что-то прокричал. Я чувствовал, как бьется сердце, по моим жилам пробежало теплое ощущение блаженства. Я это сделал.

Вечером я выступал с новой программой. Я сел за первый столик, разложил карты на зеленой бархатной скатерти, улыбаясь, обвел глазами зрителей – лысый, дама с ниткой крупного фальшивого жемчуга на шее, двое тощих людей в светлых галстуках, с большими носами, их бесцветные жены – и начал. Карты танцевали у меня в руках; каждая знала, что ей делать, у каждой были свои обязанности. Я наблюдал за ними, откинувшись на спинку стула, хладнокровно и увлеченно.

Представление закончилось. И никто не аплодировал. Я подождал, но никто не хлопал. Я поднял голову: на меня были направлены двенадцать глаз, ко мне были обращены шесть бледных лиц. Такого выражения мне еще не приходилось видеть. Страх, недоумение, застывшие на лицах удивление и ужас. Никто по-прежнему не аплодировал. Я встал, молча поклонился и перешел к очередному столику.

Я одержал победу.

На следующий день Расповиц повысил мне жалованье. Внезапно стали приходить все новые и новые посетители, все чаще случалось, что свободных мест нет. В кафе неожиданно стали звонить и заказывать столики, и Расповицу пришлось залезть на чердак в поисках старых табличек «Занято». Как-то ночью, когда я вошел в зал, раздались аплодисменты; вскоре после этого в местной газете появилась статья обо мне, с текстом, прижавшимся к нечеткой фотографии. Как-то раз посетитель заговорщически потянул меня за рукав.

– Я из Общества, – прошептал он.

– Что?

– Из Магического общества. В каком объединении вы состоите?

– Ни в каком, – ответил я, высвободил свой рукав и прошел к следующему столику.

С этого дня я перестал играть в покер. Это ушло в прошлое: время бесплодных поисков я уже пережил. Если бы по крайней мере это был крупный и элегантный, может быть, даже не лишенный изысканности обман в сверкающем золотом казино под хищными взглядами достойных противников!.. Но одурачивать стариков в третьеразрядном кафе – ничего более убогого нельзя и придумать. Нет, с этим покончено. Навсегда.

Но не только с этим. В следующее воскресенье, наутро после моего выступления (мне пришлось дать три автографа, целых три!), я пришел к Расповицу в его пыльный офис (в котором давно обосновались мухи и старые счета) и официально объявил ему, что увольняюсь. Немедленно.

– Но почему? – вскричал тот вне себя. – Что? Почему? Из-за денег? Или чего-нибудь другого?

– Нет, – сказал я, – не поэтому. Я вам очень признателен за все, в самом деле. У меня… есть на то причины. Исключительно личные.

– Перестаньте нести чепуху! Кто вас переманил? Куда вы уходите?

– Я ухожу к своему учителю.

– К своему учителю? – взвыл он. – Что это за бред? Вы просто губите меня и не можете найти отговорки поумнее! А теперь будьте любезны, пожалуйста, послушайте меня…

Я повернулся к двери, улыбнулся на прощание и вышел. Его проклятия доносились до меня в коридоре, не замолкли они и в баре, где стулья лежали на столах, беспомощно вытянув к потолку ножки. Я еще раз огляделся, медленно и внимательно. Чем точнее все это запечатлеется в памяти, тем приятнее будет обо всем этом забыть. За стойкой бармен расставлял полупустые бутылки. Я кивнул ему, он кивнул в ответ. Потом я вышел. По небу протянулись светлые полосы, на крышах играли первые лучи света. Было прохладно, пахло ранним утром.

Теперь меня ничто не связывало. Умоляющее письмо Реггевега и три письма Расповица (одно даже рукописное, кончавшееся «Ваш несчастный друг Р.») я предпочел не заметить, пренебрег и приглашением на ежемесячное заседание Магического общества, написанным на почтовой бумаге с изображением цилиндра фокусника. Я взял напрокат машину, старый «фольксваген», уродливый и явно немало повидавший на своем веку, и отправился в путь.

Как и многие незначительные детали, я не упомянул следующего: у меня были водительские права. Три года назад я пережил несколько уроков вождения бок о бок со старым пьяницей. Покрывшись испариной, но одновременно стуча зубами от холода, я вцепился в руль и протащил бросающийся из стороны в сторону автомобиль по уходящей из-под колес колеблющейся улице. Единственное, что меня утешало: если я собью пешехода, за решеткой окажется вечно пьяный инструктор, а не я. Но пешеходы меня пропускали. На практической части экзамена я провалился, во второй раз кое-как сдал. С тех пор я не водил машину.

Но сегодня я не мог без этого обойтись. Передо мной простиралась автострада; короткие белые линии одна за другой скользили мне навстречу, удлинялись, мчались прочь. Справа и слева возвышались белые «шумовые стены», звуконепроницаемые и гладкие; один раз мимо пронесся рекламный плакат «В пива пене…». Медленно мой страх отступил; я перестал судорожно сжимать руль, включил радио и даже насвистывал в такт мелодии Россини. Какой-то сумасшедший обогнал меня, подрезал, я в панике нажал на тормоз. Сердце у меня бешено забилось; стекла машины запотели. «Возьми себя в руки!» – приказал я себе вслух. Это даже помогло. Немного спустя я снова успокоился и стал ощущать что-то похожее на сонливость.

Я проследил свой маршрут по карте, хорошо запомнил его и поэтому не заблудился. Всегда успокаивает сознание, что реальность повторяет свое изображение на бумаге. Что шоссе поворот за поворотом проходит так, как предписывает ему серая линия на плане. Я приехал даже быстрее, чем ожидал. Позади остались солнце, небольшой дождь и бурые облака пыли. И вот я на месте.

Я снял номер в маленьком, убогом отеле на окраине, неподалеку от дома ван Роде. В сущности, даже это превосходило мои финансовые возможности, но, боже мой, не об этом же мне сейчас беспокоиться! Я даже не распаковал чемодан. Я просто поставил его в номере, отдал ключ старику за стойкой регистрации, снова сел в машину и поехал к ван Роде. И там, как я уже говорил, прождал три дня и две ночи.

И еще несколько часов. Было около полудня. Мужчины давно ушли, почти всех собак уже вывели на прогулку, первые дети возвращались из школы. Ноги у меня онемели, спину ломило. Голову пригибала к земле отупляющая тяжесть. Я зевнул, откусил кусок жесткого бутерброда с ветчиной и отпил из банки тепловатого лимонада. Потом я еще раз зевнул и закрыл глаза. На одну секунду, не больше, правда. Открыв глаза, я увидел его.

Это действительно был он. Без очков и без бороды, к тому же в обвисшем сером спортивном костюме, но я все равно сразу его узнал. Он вышел на тротуар, прищурился на солнце, зевнул (да, и он тоже) и несколько нерешительно осмотрелся. Пора! Нужный момент настал, лучший шанс не представится. Сейчас, сейчас все решится. Я попытался прочитать короткую молитву, несколько сбивчивых слов о милости, душе, надежде и доверии, но не успел закончить. Пора! Ну же! Я распахнул дверь машины и вышел.