"Илья Петров. Мой корчет-а-пистон в Болшеве (Сб. "Необычные воспитанники")" - читать интересную книгу автора

бриллиантами, цепочки кулонов. Кореши, заметив добычу, всегда звали меня:
"Илюха. Оно!" -то есть драгоценность. Я изучил замочки у этих ювелирных
вещей и открывал их молниеносными движениями трех пальцев. Мальчишка я был
хорошенький, черноволосый, роста небольшого и не вызывал подозрений у
люда, толкавшегося на огромном рынке, на "барахолке". Верткий, юркий, я
выскальзывал из любых рук, проворно нырял в толпу - только меня и видели.
Как все воры, одевался я хорошо: вельветовый пиджачок, хромовые
сапожки, белая кепка, отчего меня принимали за "домашнего".
Кроме карманов, брошек, серег занимался я и другими разновидностями
воровской профессии. Вообще строгого "профиля" у меня не было, как и у
многих начинающих блатачей в ту пору; что подвертывалось под руку, то и
обделывал. Можно было снять сапоги с рундука? Снимали. Срезать окорок?
Срезали. Взять партию нижнего белья? Брали. Действовали часто "шатисй" -
по нескольку человек.
Ходили мы и "по-тихой", непременно в четыре-пять утра, не позже. Все
спят, форточки в домах открыты.
Залезешь, обойдешь на цыпочках, возьмешь часы, брошку. А то заходишь
днем в квартиру, - тоже "потихой" называлось. Снимешь с вешалки пальтишко,
перетыришь товарищу, тот сразу драпать, а если хозяйка выйдет, попросишь
водички. Напьешься, поблагодаришь вежливо. Заметит пропажу, делаешь
удивленное лицо. "Украли? Я-то при чем? Обыщите".
Случались у нас и крупные кражи. Годы-то шли, я рос, обогощался опытом,
меня хорошо узнали известные воры, брали в "дело". Особенно мне заполнился
комиссионный магазин на Арбате, который мы обработали втроем. Чего тут
только не было! Картины, бронзовые канделябры, меховые ротонды,
каракулевые манто, отрезы драпа, шелка, костюмы разных фасонов, ковры!
Подельщики мои вязали узлы, а я даже и не прикоснулся ни к чему: в глаза
мне бросился изящный посеребренный корнет-а-пистон французской фирмы
"Кортуа" и две трубы Циммермана. "Илюха, - окликнул меня один из корешей.
- Чего в муру уткнулся? Хапай цимес". Я только отмахнулся. Воры уже
привыкли к моим "чудачествам". Я совершенно не пил, отказывался нюхать
кокаин, курить анашу, лишь папиросками баловался: "Ира", "Дюшес", "Д. Е."
- "Даешь Европу". Что у меня всегда было за пазухой - шоколад. Все время
грыз, в любое время мог угостить плиткой, - тогда шоколад продавали на
вес, - и что удивительно: не испортил зубы. Ночевав я сперва по
асфальтовым котлам, подъездам, а когда деньжонки завелись, в "углах",
притончиках.
Так с комиссионного магазина на Арбате я только и унес музыкальные
инструменты. Трубы Циммермана куда-то сбыл, - сейчас уж не помню, куда, -
а коркет-а-пистон оставил себе. Был он первого сорта, на посеребренной
глади - золотые листики и птички.
Ночью в шалмане играл на нем ворам, подбирал мелодии на слух. Ворам
понравилось, они подпевали мне, плясали. А я вспомнил профессора Адамова,
как свистел ему в Рукавишниковском, как он заверил, что из меня вырастет
музыкант. "А что, если снова начать учиться? Инструмент собственный". На
решения я был скор, как и вся наша "бражка". Наутро я уже был на
Садово-Кудринской. Здесь, на садах у нового зоопарка, в Кабанихином
переулке в деревянном доме жил Адамов. Я еще из приюта ходил к нему не
раз, подружился с его младшим сыном Леонидом, учившимся при консерватории
по класу виолончели: мы с ним голубей гоняли, держали охоту белых