"Илья Петров. Мой корчет-а-пистон в Болшеве (Сб. "Необычные воспитанники")" - читать интересную книгу автора

- Ну как, мальчики, сыграть вам, что ли?
Все хором кричали:
- Сыграйте! Просим.
Бережно своими тонкими пальцами Адамов вынимал из футляра
корнет-а-пистон - небольшую изогнутую посеребренную трубу с тремя
клапанами - и класс замирал. Губы у профессора были толстые. Вот он
прикладывал их к инструменту, и волшебные звуки заполняли комнату. Обычно
он исполнял неаполитанский танец П. И. Чайковского, арию Леля, польки.
Мне нечем становилось дышать, я слышал, как у меня: потрескивают,
шевелятся волосы на макушке. Я не отводил глаз от надутых щек профессора,
от его краснсго, покрывшегося от напряжения потом лица, от чисто вымытых
рук, взлетающих пальцев и сидел, не двигаясь, потрясенный дивной мелодией.
Мою любовь к музыке Адамов заметил. Еще с первых дней он услышал, как я
насвистываю разные мотивчики, посмотрел с интересом. Вызывая нас к
пианино, чтобы проверить слух, он особенно долго задерживался со мной.
Однажды повернулся на вертящейся табуреточке, глянул из-под бровей.
- Чисто берешь, свистун. Верный слух.
А уже к концу первого месяца сказал:
- Из тебя может выйти музыкант. Какой инструмент нравится?
- Корнет-а-пистон.
- Будешь учиться серьезно?
От волнения слюна забила мне горло, и я только кивнул.
Все мы знали, что профессор Адамов был солистом оркестра Большого
театра: играл там на корнет-а-пистоне. Может, поэтому и я выбрал этот
инструмент, в сущности, не зная никакого другого? Но с этой поры главной
мечтой моей жизни стало иметь свой собственный корнет-а-пистон, с виду
нехитрый "рожок", но издававший в руках умельца пленительные,
завораживающие звуки.
Учиться мне довелось недолго. Жизнь становилась все голоднее, "дядьки"
наши зверели, с умилением вспоминая "царя-батюшку". При нашем приюте
имелась домашняя церковь, ей в нашей воспитательной системе отводилась
чуть ли не главная роль по привитию благонравия и смирения. Водили нас
туда строем и продолжали это делать, несмотря на Октябрьский "переворот".
Однако у нас уже в Рукавишниковском бытовала поговорка: "Крой, Ванька,
бога нет!" И однажды я отказался идти стоять обедню. Дядьки нещадно меня
избили, повредив бедро. Я слег, а когда начал ходить, сбежал из приюта и
больше туда не возвращался. Рядом шумел Смоленский рынок - там я и нашел
свое новое пристанище. Наш Проточный переулок ставился на весь район:
ресторан Крынкина, где кутили денежные туоы, притон, музыка, карты и
множество темных личностей вроде меня! Здесь я познакомился с
подростками-ворами: Колей Журавлевым, дружба с которым связала нас на
десятилетия, с Сашей Егозой, Обезьяной и другими людьми, не обремененныпи
излишней совестью.
Оглядевшись, я с помощью новых "корешей" определил свой новый профиль
жизни: стал работать "по ширме". Москва той поры кишела вчерашними
господами, или, как теперь говорили, "буржуями". Многие не успели сбежать
на Дон к атаману Каледину, в Сибирь к Директории, "верховному правителю"
адмиралу Колчаку и теперь, со дня на день ожидая падения Совдепов,
потихоньку распродавали меха, драгоценности, смокинги, шелковые платья с
буфами. Я наловчился с налету отстегивать у барынь золотые брошки с