"Людмила Петрушевская. Время ночь (сб. "Дом девушек")" - читать интересную книгу автора

любимых существ, Тимки и Андрея!
Теперь из этих тогда приобретенных лоскутов я все намереваюсь что-то сшить
Тиме, но рубашечку я не осилю, да и Машуня, добрая моя, отдает ихнего
парня кое-что нам, не все, не богатое, не куртки и кроссовки, нет! Убогое.
И есть уже школьная форма, да! Все коплю.
Машуня какая ни на есть, а все же последнее, что у меня осталось, о моей
жизни прошлой я не найду тут места рассусоливать, о том, как мои бывшие
подруги вдруг рассосались, ушли в семьи, когда меня выгнали с работы, а
должны были выгнать не меня, и все дело теперь ограничивается моими якобы
свободными к ним звонками и осторожными, раз в два месяца, приходами в
гости на прокорм, но об этом уже речь была. О моей экономии речь уже тоже
шла, но и тогда, в те поры, перед приходом этих двух любимых существ, я
тоже экономила. Моим постояльцам перепадала стипендия и даже материальная
помощь профкома, не говоря уже о том, что осатаневшие гости за право
провести вечерок в теплом доме приносили с собой иногда и жратву, а уж те,
кто оставался ночевать и пытался жить у них на полу (а мои дураки очень
бывали растроганы этим проявлением любви к ним и поощряли эти попытки
проживания групповой семьей), - этим ночлежникам вообще приходилось
кормить всю ораву! Они и попивали, бывало. Я держалась стойко и регулярно
устраивала скандалы со звонками в милицию, протестуя против проживания у
меня в квартире посторонних лиц после 23 часов! Один раз притопал наряд
милиции, нагремели в прихожей, разбудили моих постояльцев и их ночных
жителей, попросили предъявить документы. Это спугнуло желающих и вызвало
прилив еще большей ненависти у дочери. Сам всея Руси даже и глядеть не
изволили в мою сторону, так опасались, о простом "здравствуйте" не было и
речи. Греческая трагедия! Андрей, ты должен будешь держаться, Андрей, в
душе заклинала я, они тебя опять посадят!
Но я не желала им зла и, видя, как они бедствуют, варила и варила
запасенный геркулес по утрам, якобы для себя, для больной печени, а потом
обнаруживала пустую, но грязную кастрюлю. Слава Богу, этот Сашка с детства
ненавидел геркулес. Их от него рвало. А моя ела и ела, слава Богу. Не
удалось выяснить, чего он еще не переносит, пока что он косил все
подчистую. Но не у меня. Если он отчаливал в библиотеку (шла весенняя
сессия, и он долго каждый раз перед уходом раскачивался, брился, чесался),
то я оставляла на кухне и супчик, и второе из рыбок и получала опять
приказ долго мыть грязную посуду, но не впервой! Не впервой! Как я любила
свою дочь, ее худенькую спину, ее розовые грязноватые пяточки в
разношенных шлепках, ее спину, ибо лица своего она мне не показывала. Я бы
ее всю вымыла, накормила, она бы у меня в чистых простынках, на пуховых бы
подушечках под атласным одеялом (я его пока что убрала) лежала бы все
последние дни перед родами, но она бегала, сдавала сессию досрочно,
умудрялась поймать преподавателей пораньше и жалобила их своим аккуратным
животиком. Я-то знаю! Она все рассказывала по телефону, а я-то не без
слуха! Телефон имел короткую привязь, нельзя было его унести как следует,
он застревал в полузакрытых дверях. Все новости были мои. Она сдавала
сессию, и от меня шли ободряющие письма в преддверии амнистии, лета,
свободы в ту страшную человеческую преисподнюю, где мучился терзаемый
Андрей. А моя дочь все старалась накормить своего Шуру. Я мысленно уже
привыкла к нему и называла "наш подлец", видимо, в рифму к будущему слову
"отец". Писать Андрею Алена перестала, а я в своих бодрых письмах