"Лео Перуц. Парикмахер Тюрлюпэн " - читать интересную книгу автора

честь отнести гроб в подземелье. Четыре пажа, одетые в черное и лиловое,
держали концы вышитого серебром покрова. Камер-лакей ждал знака
архиепископа, чтобы положить мантию на гроб. А за ним стоял дворецкий дома
Лаванов, держа шпоры, шляпу и шпагу покойного герцога.
- Монах в притворе церкви, несомненно, сказал правду,- говорил себе
Тюрлюпэн. - Что же мне еще делать тут? Но где же, черт побери, хоронят
нищего с Красного моста и зачем меня прислали сюда? Может быть, я совсем не
в церкви Тринитариев. Их так много, этих церквей, разве упомнишь, как они
называются. В одном этом квартале я знаю еще три церкви: св. Поликарпа, Ессе
homo[6] и Кармелитскую. Монах этот похож был на кармелита. Уж не попал ли я
в Кармелитскую церковь? Разумеется, я в Кармелитской церкви, этим все
объясняется.
Сознание, что в своем праздничном камзоле он имеет вполне приличный вид
и одет как человек зажиточный, внушило ему мужество и уверенность. Башмаков
своих он, правда, не должен был показывать. Они были в заплатах, это была
его единственная обувь.
Когда хор пропел "Magnificat"[7] и "Placebo"[8], он обратился к
стоявшему рядом с ним пожилому господину с вопросом:
- Сударь, это церковь Тринитариев или Кармелитов?
- Тринитариев, сударь, - ответил старик. - Я здесь тоже в первый раз.
Причащаюсь я у Капуцинов, а воскресную проповедь хожу слушать в церковь
Сен-Жак-де-ла-Бушри. Там проповедует патер Евстахий.
- Это поразительно, - сказал Тюрлюпэн, узнав, где он находится, и
предался своим мыслям.
- Вы правы, это поразительно, - продолжал старик. - Доброму этому
патеру скоро стукнет девяносто лет. Сорок семь лет тому назад отец повел
меня в первый раз на его воскресную проповедь. Погода была снежная, и мы
ехали в карете, обитой красным бархатом. Помню я все, словно это было вчера.
"Патер большой шутник, - говорил мне отец, - он самым милым образом говорит
людям то, что им неприятно слышать". В ту пору Евстахий еще проповедовал в
церкви Сен-Блэз дез Арк.
Месса окончилась. Архиепископ, тихо произнося "Pater noster"[9],
приблизился к катафалку. Два клирика с кадилом и кропильницей шли справа от
него. Камер-лакей, державший мантию, вдруг опустил голову, и послышалось
заглушенное всхлипывание.
Старичок, стоявший рядом с Тюрлюпэном, вздохнул.
- Да, сударь, - сказал он, - мы много потеряли. Он пользовался полным
доверием у короля, был нашей защитою и надеждою. Теперь, когда его не стало,
кто будет отражать удары господина кардинала? Дурные времена наступают,
сударь, дурные времена для нас и для всей Франции.
Архиепископ взял кропильницу у клирика и окропил гроб трижды с правой и
трижды с левой стороны. Потом стал перед распятием и громко произнес
молитву: "Ne nos induces"[10].
В этот миг, в то время, как толпа клириков и певчих отошла к правой
стороне алтаря, Тюрлюпэн заметил за катафалком даму в глубоком трауре,
опиравшуюся на руку очень молодого человека.
Вуаль ее была наполовину откинута назад, так что он видел ее гордое,
неподвижное, окаменевшее лицо. Она стояла, немного сгорбившись, но странно
было то, что ее глаза устремлены были на Тюрлюпэна; казалось, будто из
многих сотен людей, наполнявших церковь, она видит его одного, и Тюрлюпэн