"Иная" - читать интересную книгу автора (Хаббард Сьюзан)

ГЛАВА 11

В Саванне я научилась становиться невидимой. В первый день я часами бродила по городу, смакуя прохладные зеленые скверы, фонтаны, статуи, церковные колокола. Я запоминала названия улиц и площадей, чтобы не заблудиться, и представляла себе, как изначальный архитектор города старался рассчитать длину улиц между перекрестками, дабы обеспечить передышку от влажной жары. Я хвалила его за великолепную планировку.

Был конец мая, и люди ходили по городу в ситцевых платьях и рубашках с коротким рукавом, с пиджаками в руках. Мой черный брючный костюм выглядел неуместно. Я присела на скамью в сквере под сенью дубов и разглядывала проходящих мимо горожан. Возможно, одна из этих женщин — моя тетя. Но как я ее узнаю? Я могла отличить туристов от местных по тому, как они двигались и на что смотрели. Местные перемещались с непринужденной фамильярностью, томно и неторопливо.

В Саванне я начала задумываться: как вампиры узнают друг друга? Может, существует какой-то тайный жест, кивок или подмигивание или движение ладони, которым он объявляет себя «одним из нас»? Или какой-нибудь инстинкт позволяет немедленно распознать себе подобного? Если я встречу другого вампира, приветит ли он меня или станет избегать?

День клонился к вечеру, я сидела на своей скамейке и наблюдала за тенями. Все, кто проходил мимо, отбрасывали тень. Либо в Саванне, помимо меня, почти не водилось вампиров, либо они все сидели по домам, дожидаясь наступления ночи.

Я совершила паломничество на Колониальное кладбище, но в ворота входить не стала. Вместо этого я искала дом, где некогда жила мама. Думаю, я нашла его: трехэтажное здание красного кирпича с зелеными ставнями и балконами в чугунных перилах. Я уставилась на балкон, выходящий на кладбище, и представила себе отца, сидящего там с женщиной — безликой женщиной. Мамой.

Уже уходя, я взглянула на обложенную кирпичом дорожку возле дома, на узоры, вытесненные на кирпичах. Это оказались не спирали, а концентрические круги, как на мишенях. В конечном счете и папина память небезупречна, а может, виной тому его неспособность воспринимать узоры.

Через несколько кварталов я увидела старую гостиницу с нависающими над улицей коваными железными балконами, и на миг вообразила, как снимаю номер, принимаю ванну, ночую на чистых хрустящих простынях. Но у меня оставалось меньше сотни долларов, и я не знала, удастся ли раздобыть еще.

Я заглянула в окна первого этажа: вестибюль, затем бар и ресторан. В баре спиной к окну сидел высокий мужчина в темном костюме. Он поднял бокал, и в свете свечей содержимое бокала засияло знакомым темно-красным светом. Пикардо.

Внезапно я страшно затосковала по отцу. Сидит ли он сейчас в своем кожаном кресле, поднимая точно такой же бокал для коктейлей? Скучает ли он по мне? Должно быть, волнуется — волнуется больше, чем когда-либо прежде. Или он знает о том, что я делаю? Может ли он читать мои мысли на таком расстоянии? Это соображение меня встревожило. Если он узнает, что я натворила, то станет меня презирать.

В зеркальной стенке бара отражался бокал — но не державший его человек. Словно почувствовав мой взгляд, он обернулся. Я быстро прошла дальше.

Когда я добралась до реки, уже совсем стемнело, У меня болели ноги, а от голода кружилась голова. Я шла среди туристов по Набережной улице, мимо дешевых магазинов и ресторанов, предлагавших сырые устрицы и пиво. Заметив лавку ирландских товаров, я остановилась. Представила, как отец входит туда и выходит с шалью, укутывает ею безликую женщину.

По шее побежали мурашки — ощущение, которого я не испытывала так давно, что не сразу распознала. Затем поняла: кто-то наблюдает за мной. Я озиралась по сторонам, но видела только парочки и семейства, занятые исключительно собой. Я глубоко вдохнула и снова огляделась, уже медленнее. На сей раз мои ощущения сосредоточились на каменной лестнице, затем на первой ступеньке, где, казалось, собирался поднимающийся от реки туман.

«Значит, ты невидим, — подумала я. — Ты тот самый „другой“, который следил за мной дома?»

Я услышала смех, но никто вокруг не смеялся.

Лицо у меня вспыхнуло. «Не смешно!»

И тут, впервые в жизни, я попыталась сделаться невидимой.

Это несложно. Как и при глубокой медитации, суть заключается в сосредоточении: дышишь глубоко и сосредотачиваешься на сознании текущего момента, переживании «здесь и сейчас», а затем отпускаешь это все. Электроны в атомах тела начинают вращаться медленнее, по мере того как ты поглощаешь их тепло. Когда отклоняешь свет, ощущение такое, будто втягиваешь всю энергию в глубину своего существа. Чувство свободы и легкости охватило меня, позже я узнала, что это называется «ки» или «чи», китайское слово, означающее «воздух» или «жизненная сила».

В качестве доказательства я поднесла ладони к лицу. И не увидела ничего. Я посмотрела на свои ноги и видела прямо сквозь них. Сшитые на заказ брюки исчезли. И рюкзак тоже. Отцовские рассказы о метаматериалах оказались ничуть не преувеличены.

После этого я больше не чувствовала «другого». Я двинулась дальше вдоль Набережной улицы, как будто вплавь. Я зашла в ресторан, направилась на кухню, где стояли в ожидании, когда их соберут и подадут, тарелки с едой. Никто не смотрел в мою сторону. Я взяла тарелку с полусырым бифштексом из вырезки, вышла с ним через черный ход, устроилась на каменной стене и умяла его, хватая куски руками. Спустя несколько минут двое официантов вышли покурить, и один из них заметил пустую тарелку у стены, рядом со мной. Он неторопливо подошел забрать ее и при этом встал так близко, что я разглядела перхоть у него в волосах.

— Кто-то решил поужинать альфреско,[22] — заметил он.

Второй рассмеялся.

— Аль Фреско? Это кто? Ты про того пьяницу, что дрыхнет возле помойки?

Уходя, я сунула ему в задний карман десятидолларовую банкноту в качестве платы за ужин.

Я поплыла дальше по переулку снова на Набережную, ловко уворачиваясь от туристов. Наверное, быть невидимым почти так же хорошо, как летать. Один раз я задела пухлого мужчину в костюме. Он отпрянул и украдкой огляделся, чтобы понять, кто же дотронулся до него. И ахнул. Мне потребовалась пара секунд, чтобы сообразить, в чем дело: его стукнул мой невидимый рюкзак.

Я развлекалась, впервые за долгое время, и прикидывала, что бы еще такое выкинуть. Но физическое напряжение от поддержания невидимости выматывает так же, как многокилометровая поездка на велосипеде. Пора было подыскивать место для ночлега.

По крутой мощеной улочке я вернулась обратно в центр и направилась к гостинице, замеченной ранее.

Проникнуть в «Дом маршала» оказалось легче, чем я предполагала: ухватившись за кованые чугунные перила, я забралась на балкон, миновала ряд пустых кресел-качалок и влезла в незапертое окно ванной. Убедившись, что комната пуста, я заперла дверь, скинула одежду и наполнила ванну. Постояльцам полагались даже махровые халаты. На полочке я обнаружила флакончик с лавандовым маслом для ванн, но крышечка оказалась завинчена так туго, что мне не удавалось его открыть, пока я не помогла себе зубами. Я вылила масло в бегущую воду, погрузилась в ванну и медленно выпустила из себя свет, позволив себе сделаться видимой — как будто кто-то мог меня увидеть. Я намывала волосы, отросшие уже ниже пояса, и ноги.

И едва не заснула в ванне. Встала, вытерлась, завернулась в халат, заплела волосы и, едва живая от усталости, нырнула в королевских размеров кровать. Простыни неправдоподобно пахли розами. Мне снились цветы, птицы и кроссворды.

В «Энеиде» Вергилий называет сон «братом смерти». Для нас сон — самое близкое подобие смерти, какое нам суждено испытать (за исключением насильственной смерти, разумеется, всегда за этим исключением).

Меня разбудил солнечный свет, струившийся золотыми полосами в окно над балконом. Я села в постели, впервые за много месяцев ощущая свежесть и ясность в голове. Я чувствовала себя так, будто выспалась по-настоящему с тех пор, как покинула дом. И мгновенно осознала, как соскучилась по работе своего пытливого ума. Может, от моего прежнего образования все-таки есть какая-то польза, не столько в том, чему именно меня учили, сколько в том, что меня научили думать, Поиски тети теперь представлялись простым и понятным делом. Сначала я сверилась с телефонной книгой на комоде: там значилось больше двадцати Стефенсонов, но ни одной Софи или даже С.

Но она могла выйти замуж и взять другую фамилию, или просто номер ее в книге не значился. Я перебрала в уме то немногое, что отец рассказал мне о прошлом моей матери: она выросла в окрестностях Саванны, но я не знала, где она ходила в школу, Я знала или думала, что знаю ее прежний адрес, и знала, что она работала с пчелами.

Я оставила комнату в нетронутом виде, за вычетом флакончика с лавандовым маслом для ванн. Старая деревянная дверь скрипнула, когда я выходила. На цыпочках прошла по коридору и спустилась по лестнице. В вестибюле уселась за компьютерный терминал для постояльцев. Благодаря гостиничному интернет-доступу за несколько секунд по словам «Саванна» и «мёд» я нашла то, что мне требовалось: адрес и телефон компании «Пчела Тиби».

Я пересекла вестибюль, как будто и правда была платным постояльцем.

Швейцар открыл передо мной дверь.

— С добрым утречком, красавица!

— Доброе утро.

Я надела темные очки и важно направилась вдоль по Бротону, в своем лондонском черном брючном костюме и впрямь чувствуя себя красавицей.

В иные дни чувствуешь себя единым целым со вселенной. У вас так бывает? Земля сама ложится под ноги, а ветер ласкает кожу. Длинные волосы развевались у меня за спиной и пахли лавандовым шампунем. Даже рюкзак казался легким.

Компания «Пчела Тиби» располагалась в ангаре на краю города — не самое приятное место, да и найти такое нелегко. Невидимость пригодилась: автостопить я не хотела и на заправке просто скользнула на заднее сиденье машины с наклейкой «Тиби Айленд» на заднем стекле. За рулем сидела молоденькая девушка, которая направилась к выезду из города по Айленд-экспресс. Когда она поравнялась с поворотом на Президент-стрит, я загудела, стараясь максимально точно подражать звуку барахлящего двигателя. Она послушно свернула на обочину, и я (вместе с рюкзаком) выскользнула наружу, пока она заглядывала под капот. Одними губами я произнесла «спасибо».

Нет, я не чувствовала себя виноватой за тогдашние проделки. Я считала, что цель оправдает средства, какими бы они ни были. Много позже я пришла к полному моральному расчету с самой собой.

На последний отрезок пути я сделалась видимой и дважды останавливалась спросить дорогу, прежде чем отыскала ангар. Внутри трудились с полдюжины молодых людей. Одни приклеивали этикетки к высоким бутылкам с золотым медом, другие упаковывали маленькие банки в картонные коробки для перевозки, а еще кто-то лопаточкой нарезал на квадратики медовые соты. В помещении были большие окна и высокие потолки, но воздух все равно казался густым и сладким.

Когда я вошла, они дружно обернулись.

— Привет, — сказала я. — Берете на работу?

Со мной беседовала ухоженная дама в костюме в офисе наверху. Она сказала, что в данный момент у них нет открытых вакансий, но она введет мое заявление в картотеку. Заполняя бумаги, я сказала, что мне восемнадцать и оставила адресную строчку пустой. Я объяснила, что в данный момент направляюсь к родственникам, и спросила, не знала ли она мою маму, которая работала здесь пятнадцать лет назад.

— Я здесь всего год, — сказала она. — Может, вам поговорить с хозяином? Он за городом, на Овсяном острове, с пчелами.

Одна из упаковщиц жила на этом острове и как раз собиралась домой на обед, она и подбросила меня до пасеки. Та находилась на краю природного заповедника, возле старой деревянной лодки, покоившейся на бетонных блоках. Девушка показала мне, куда идти, и развернулась к машине.

— Боюсь пчел, — бросила она через плечо. — Иди медленно, и они тебя не тронут.

Предупрежденная таким образом, я двинулась через луг к ульям, которые с такого расстояния выглядели полуразвалившимися канцелярскими шкафчиками. Мужчина в белом костюме с капюшоном вытаскивал из одного шкафчика нечто, напоминающее выдвижной ящик. Рядом на земле стояло металлическое устройство, испускавшее смолистый дымок. Я медленно подошла к нему сзади. Вокруг меня прожужжала пчела, как бы отмечая мое появление, и улетела. В обе стороны от ульев тянулись плотные транспортные потоки пчел. Небо затянуло облаками, и место казалось совершенно неподвижным, за исключением пчелиного гула.

Пасечник обернулся и увидел меня. Он задвинул ящик обратно в шкафчик, затем махнул мне в сторону лодки. Когда мы туда добрались, он стянул капюшон и сетку.

— Так-то лучше, — сказал он. — Барышни нынче несколько пугливы.

У него была копна чисто белых волос и глаза цвета аквамарина.

Я упоминала о своем интересе к драгоценным камням? Все началось со старой энциклопедии.

До сих пор у меня перед глазами цветные вклейки с ограненными и необработанными драгоценными камнями: нефрит, аквамарин, кошачий глаз, изумруд, лунный камень, оливин, рубин, турмалин и мой любимец — звездчатый сапфир. Бриллианты, на мой вкус, скучны, им недостает утонченности и тайны. Но шестиконечная золотисто-белая звезда сапфира на фоне цвета берлинской лазури сияла, как фейерверк или молния в ночном небе. Спустя годы я увидела настоящий звездчатый сапфир, и он оказался еще загадочнее: звезду не было видно, пока не посмотришь на камень под определенным углом, и тогда она появлялась, словно призрачное морское создание, выплывающее из глубин на поверхность, благодаря оптическому явлению под названием «астеризм». Я зависала над описаниями камней и связанной с ними мифологии, затем перелистывала страницу к следующей статье, «Генеалогия», которая включала «схему кровного родства», объясняя, как прапрадедушка в конечном итоге связан с двоюродным племянником. Я никогда не читала эту статью, но прилагавшаяся к ней схема (множество соединенных стрелочками маленьких кружочков) всегда будет ассоциироваться у меня с сиянием и огнем и тайной драгоценных камней.

— Ты не из наших краев, — начал тем временем пасечник.

Я представилась, впервые за несколько месяцев назвав свое настоящее имя.

— По-моему, моя мама работала у вас, — сказала я. — Сара Стефенсон.

Лицо его из вопросительного сделаюсь печальным.

— Сара, — вздохнул он. — Я много лет о ней не вспоминал. Что с ней сталось?

— Мне известно не больше, чем вам.

Его звали Роджер Уинтерс. Услышав, что я ни разу не видела маму, он сокрушенно покачал головой. Потом сказал, что прекрасно знал ее.

— Она работала у меня на полставки, когда еще училась в колледже, и потом, когда получила развод, вернулась. Ты знала, что она была еще замужем?

— Да.

— Я был рад, что она ушла от него, и рад принять ее обратно. Она была хорошим работником. С пчелами ладила, как никто.

Речь его была тихой и неторопливой, с мягкими модуляциями и приглушенными гласными, какой я никогда раньше не слышала. Я подумала о том, как резко и грубо звучит речь большинства жителей Саратога-Спрингс (за примечательным исключением в лице папы). Я могла слушать речь мистера Уинтерса часами.

— Теперь я вижу сходство, — сказал он, глядя на меня. — У тебя мамины глаза.

— Спасибо!

Он дал мне первую физическую ниточку к маме.

Мистер Уинтерс как-то странно дернул правым плечом.

— Она была редкой красавицей. И шутницей. Эта женщина всегда могла меня рассмешить.

Я рассказала, что приехала в Саванну на поиски мамы, любого ее следа или ее родни.

— У нее была сестра, Софи.

— Софи совсем не такая, как Сара.

— А она здесь? — Я с трудом верила своей удаче.

— Живет в паре миль отсюда, в сторону города. По крайней мере, жила. Я ничего не слышал о Софи вот уже много лет. Раньше она попадалась мне в газете со своими розами, каждый раз, когда проходила выставка цветов.

Должно быть, разочарование отразилось у меня на лице, потому что он добавил:

— Это не значит, что она не живет там до сих пор. Может, тебе стоит ей позвонить?

Я сказала, что не нашла ее номера в телефонном справочнике. Он снова дернул плечом.

— Да, это очень похоже на Софи. Она старая дева. Живет одна. Предпочитает, чтоб ее номер не значился в базе.

Он наклонился за сеткой и капюшоном, которые положил на траву рядом с дымарем.

— Вот что я тебе скажу: мне все равно пора обедать, а после я отвезу тебя туда, и мы посмотрим, живет ли она там сейчас, в доме на Скревен-стрит.

— Вы очень добры.

— По-моему, уж это-то я могу сделать для Сариной дочки. Кстати, сколько тебе? Семнадцать? Восемнадцать?

— Более-менее.

Мне не хотелось объяснять, почему тринадцатилетняя девочка путешествует в одиночку.

Мистер Уинтерс ездил на старом синем пикапе с желтым логотипом в виде пчелы на обеих дверях. Окна были опущены, и я радовалась: солнце вынырнуло из облаков, и в машину врывался воздух, горячий и влажный.

Он остановился возле ресторанчика по пути к городу — ничего особенного, просто придорожная закусочная, — и, сидя снаружи под навесом с видом на болото, я впервые в жизни попробовала живые устрицы.

Мистер Уинтерс принес их полную тарелку — половинки ракушек различных размеров в ледяной крошке. Он пошел назад за суповой тарелкой и вернулся с миской крекеров и бутылкой красного соуса. Затем стратегически расположил все это на столе между нами.

— Никогда не пробовала?! — ахнул он с таким изумлением на лице, будто я заявила, что никогда не дышала. — Ох уж эти янки…

Он продемонстрировал мне правильную методику поедания устриц; капнул две капли соуса на устрицу, взял ракушку, поднес ко рту и высосал содержимое. Пустую ракушку положил в суповую тарелку. Затем взял несколько содовых крекеров и закусил.

Я взяла ракушку, заранее прикидывая, как скрыть отвращение — например, тайком сплюнуть в салфетку. Желтовато-белая и серая мякоть выглядела несъедобной, да и в любом случае в те дни я не чувствовала аппетита ни к чему, что не было красным. Я подняла ракушку, как он показал, чтобы не пролилось ни капли жидкости, и храбро высосала.

Как описать этот вкус? Лучше, чем кровь! Они оказались плотными и в то же время мягкими и источали минеральное вещество, которое, казалось, закачивало кислород прямиком в вены. Позже я выяснила, что в устрицах, свежих, разумеется, полно питательных минералов, включая кислород, кальций и фосфор.

Мистер Уинтерс наблюдал за мной, я чувствовала это даже с закрытыми глазами. Я услышала его голос:

— Конечно, некоторые не выносят…

Я открыла глаза.

— В жизни ничего лучше не пробовала!

— Да уж прямо? — хохотнул он.

— Никогда!

Мы переглянулись с полным взаимопониманием.

Затем молча приступили к еде. Четыре дюжины были сметены в мгновение ока.

Знаете, в жизни есть такие вещи, которые можно либо любить, либо ненавидеть. Третьего не дано. Устрицы — одна из таких вещей. Кстати, на вкус они голубые — приглушенный, солоноватый оттенок лондонского голубого топаза.

Вернувшись в пикап, сытая до отвала, чувствуя, как кислород бурлит во мне живительным эликсиром, я сказала:

— Спасибо.

Он снова смешно дернул плечом и завел двигатель. Когда мы отъехали, он сказал:

— У меня когда-то была дочка.

Я повернулась к нему: лицо его было бесстрастным.

— Что с ней случилось?

— Вышла замуж за идиота.

Мы помолчали, затем я услышала свой голос:

— Вы знали моего папу?

— Ну, — он свернул с шоссе в застроенный старыми домами район, — видел его раза три-четыре. Первые два он мне понравился.

Я не знала, что сказать.

Он выехал на тихую улочку и притормозил на углу под развесистой магнолией. Некоторые бутоны еще не раскрылись, оставаясь бледно-золотистыми конусами. Трудно было представить, что они распустятся белыми цветами размером с блюдце, но на дереве имелось множество доказательств, что так и будет.

— Ну, вот и приехали, — он посмотрел на меня, его голубые глаза были серьезны. — Тетушка твоя, если она дома, такой человек, к которому надо привыкнуть. Она из этих… благовоспитанных дам, если ты понимаешь, о чем я. Я не понимала.

— Она бы в жизни не стала есть сырую устрицу, — пояснил он. — Она из тех, кто сидит в чайной, кушая крохотные бутербродики из белого хлеба с обрезанной корочкой.

Мы вышли из машины. Дом был серый, двухэтажный, симметричный и простой, с большим пустым садом по левую руку.

— Вот здесь у нее был розарий, — сказал он сам себе. — Похоже, его весь перекопали.

Он встал чуть позади меня у парадного крыльца, и я позвонила. Крыльцо было чисто выметено, а окна над ним занавешены кружевными занавесками и жалюзи.

Я позвонила второй раз. Изнутри откликнулось только эхо.

— Ну что ж… — начал мистер Уинтерс.

И тут дверь распахнулась. Женщина в бесформенном домашнем платье смотрела на нас глазами того же цвета, что и мои. Она была ниже ростом и плотнее меня. Мы уставились друг на друга. Она пригладила свои седые волосы до подбородка и прижала руки к шее.

— Боже праведный, — произнесла она. — Ты Сарина дочка?

Вскоре мистер Уинтерс откланялся. Но, выходя, черкнул мне свой телефон на старом чеке с бензоколонки и подмигнул.

Воссоединение оказалось нелегким.

Тетя Софи, и это стало ясно с первой минуты, была страшно разочарована в жизни. Люди снова и снова обескураживали и подводили ее. Некогда она была помолвлена, но этот человек уехал из города, даже не попрощавшись.

Хотя в плане обращения с гласными выговор у нее был такой же, как у мистера Уинтерса, тембр голоса у нее был выше и резче, и речь более правильная. Я бы предпочла слушать мистера Уинтерса. На самом деле, сидя в гостиной на мягком неудобном диване с ненадежно закрепленными на спинке и подлокотниках кружевными салфеточками, я мечтала, чтобы моим родственником оказался мистер Уинтерс, а не эта особа, которая явно обожала говорить и не трудилась, а то и вовсе не знала, что такое слушать.

— Твоя мать… — тут она умолкла, чтобы округлить глаза и покачать головой, — не давала о себе знать много лет. Можешь представить себе такую сестру? Ну конечно не можешь, ты же единственный ребенок, Арабелла. Но даже ни открытки на Рождество. Ни даже звонка в мой день рождения. Можешь себе представить?

Если бы я только что не съела лучший в моей жизни завтрак, я могла бы ответить ей, что да, могу представить, и еще могла бы добавить, что меня зовут не Арабелла. Могла бы даже уйти. Она была скучна, многословна, высокомерна и эгоистична. Мне в два счета стало ясно, что она всю жизнь завидовала Саре и, подозреваю, обращалась с мамой не лучшим образом. Но радость от открытия устриц еще длилась, делая меня всепрощающей и толерантной. В тот вечер мир казался не таким уж плохим местом, даже при наличии в нем тети Софи.

Она сидела на краешке стула, аккуратно поставив ноги вместе, в бледных нейлоновых чулках, обутые в черные туфли-лодочки на низком каблуке. Судя по виду, ей было уже около шестидесяти: губы привычно неодобрительно поджаты уголками вниз, а кожа лица обвисла, как у женщины куда более пожилой и худощавой. Однако, судя по глазам, когда-то она была хорошенькой.

Руки она засунула в карманы передника, так, что видны только локти, красные и сухие на вид. Комната была выдержана в бежевых и белых тонах, мебель громоздкая и неудобная. В застекленной горке томились фарфоровые статуэтки неестественно веселых детей. Все в этой комнате дышало неискренностью.

Она имела манеру вести рассказ, постоянно сбиваясь на не имеющие отношения к делу неодобрительные замечания (например: «У тебя волосы такие длинные»). Через некоторое время я оставила попытки уловить суть истории и просто позволила словам течь поверх меня, зная, что я смогу разобраться в них потом, если вообще стану это делать.

Когда она пригласила меня переночевать, это было сделано с такой неохотой, с такой странной, вопросительной интонацией в голосе, что у меня возникло сильное искушение уйти. Но она была моей тетей. Она хоть приблизительно что-то знала о маме. И я решила остаться.

Мы поужинали куриным салатом, выложенным на листья кочанного кресса, с зеленым кишмишем на десерт. После этого в отведенной мне гостевой спальне я почувствовала себя разочарованной и павшей духом. Я сделала изрядный глоток тоника и напомнила себе, что кроме тети Софи в мире имеются еще устрицы, Роджер Уинтерс и мама — при условии, что она еще жива. Я вынула из рюкзака дневник и принялась писать.

Последний раз Софи видела сестру тринадцать лет назад, вскоре после моего рождения. (Она этого не сказала, но я сопоставила даты, уже лежа в кровати.)

Однажды во второй половине дня мама появилась у нее на пороге.

— Точь-в-точь как ты, — заметила мне тетя. — Полагаю, люди слишком заняты, чтобы предварительно позвонить.

— А ваш номер тогда тоже не значился в телефонном справочнике? — поинтересовалась я.

— Н-ну-у, — она ухитрилась растянуть это междометие на три слога, — не помню. Понимаешь, мне пришлось убрать свой номер из общего каталога. Мне названивал мужчина, утверждал, что набрал номер по ошибке, но я-то по голосу поняла, что это за тип. Жить в одиночку нелегко.

И она снова принялась распространяться о горестях стародевичества и о том, как плохо быть слишком бедной, чтобы поселиться в охраняемом квартале, и как ей даже пришлось купить себе револьвер.

Как бы то ни было, по словам Софи, мама явилась к ней в плачевном виде.

Выглядела она ужасно, даже сумки у нее с собой не было. И она ничего мне не рассказала… ей нужны были деньги, а у меня их, разумеется, нет.

За три минуты я услышала об утрате семейного состояния два поколения назад и печальных обстоятельствах, которые вынудили Софи согласиться на презренную работу в местном розовом питомнике.

Сознание моей тетки обладало одной особенностью — его свойство бессвязно перескакивать с предмета на предмет было заразительно. Я поймала себя на том, что тоже думаю странными петлями и сложными кривыми в стиле Софи. Поэтому, уже лежа в постели, мне пришлось приложить немало усилий, чтобы собрать факты воедино. Мама появилась. Выглядела больной. Просила денег. Сказала, что покинула Саратога-Спрингс навсегда и направляется навстречу новой жизни. Просила Софи никому не говорить, что она здесь была.

— Ну, разумеется, как только она ушла, я тут же позвонила твоему отцу, — сказала Софи. — Он звонил мне примерно за месяц до этого, узнать, не появлялась ли Сара у меня. Только представь себе — сбежать от новорожденного ребенка!

Что я могла на это сказать? Но это не имело значения, поскольку она уже снова говорила.

— Отец твой — странный человек. Тебе так не кажется? Он был такой красивый мальчик, такой жизнерадостный. Все девушки были наполовину влюблены в него… никогда не пойму, почему он выбрал Сару, у нее такой отвратительный характер. Рафаэль — мы называли его Раф — отменно танцевал. Такой живой. Потом он уехал в Англию. Должно быть, там с ним что-то произошло. Он возвратился каким-то потухшим. — Она многозначительно покивала. — Англия, — произнесла она так, словно виноват в происшедшем был весь английский народ.

На следующее утро, после скудного завтрака, состоявшего из черствого песочного печенья и прогорклого масла, я поблагодарила Софи за гостеприимство и сказала ей, что собираюсь двигаться дальше.

— Мама не сказала вам, куда направляется?

— Она сказала, что едет на юг. — Софи поправила вязаную скатерть, неровность узора и фактура которой наводили на мысль, что она самодельная. — А отец твой знает, где ты находишься? — Она подняла на меня неожиданно проницательные глаза.

Я отпила глоток сока из своего стакана — рубиново-красного грейпфрутового сока из коробки, от его терпкого и в то же время приторного привкуса меня чуть не стошнило. Но я сглотнула.

— Разумеется, — заявила я и, дабы отвлечь ее, спросила: — А у вас не осталось маминых фотографий?

— Я выбросила их все, — сказала она само собой разумеющимся тоном. — Я хочу сказать, все эти годы не иметь от нее вестей… ни даже поздравления с днем рождения, только та дешевая карточка…

— Она прислала вам открытку?

— Фотографию животного, какой-то морской твари. Вульгарнейшего вида.

Я была терпелива.

— Откуда она была прислана?

— Откуда-то из Флориды. — Она прижала ладони ко лбу. — Ты же не думаешь, что я все вспомню. Сок допивать собираешься?

Я сказала, что лучше пойду.

— Ты не хочешь позвонить отцу? — И снова взгляд ее превратился из рассеянного в острый и проницательный.

— Я говорила с ним вчера, — соврала я.

— А. — Глаза ее снова затуманились. — У тебя этот, мобильник?

— Да.

Я вскинула рюкзак на плечо и направилась к двери, надеясь, что она не попросит показать телефон.

Хотя отношение ко мне тети Софи было почти безразличным, теперь оно расцвело в нерешительное проявление чувств. Она положила мне руку на плечо, неодобрительно глядя на мои волосы.

— Куда ты собираешься сегодня? — спросила она добрым голосом.

— На юг. — Я понятия не имела, куда направляюсь. — К друзьям.

— Знаешь, странное дело, — Софи пригладила свои волосы, которые не нуждались в приглаживании — казалось, они приклеены лаком навечно, — твоя мать всегда загадывала желание, когда видела белую лошадь. Она была излишне суеверна. — Голос Софи помрачнел. — Эта дурацкая свадьба посреди ночи…

— Вы были на их свадьбе?

Она повернулась и вышла из комнаты. Я стояла в дверях с рюкзаком за плечами и гадала: «Что на сей раз?» Я подумала: или моя тетушка впала в маразм, или всегда была такой. Маленькая столовая с бежевыми стенами, стерильно аккуратная, выглядела так, словно ею пользовались крайне редко. Внезапно мне стало жаль старушку.

Софи вернулась с фотоальбомом в зеленом кожаном переплете.

— Совсем про него забыла. Пойдем в гостиную.

И мы вернулись на неудобный диван, и на сей раз она села рядом со мной. Она открыла альбом. Вот они, мои папа и мама, смотрят на меня с фотографий. Мама — наконец я вижу ее лицо! Она казалась сияющей — большие глаза, радостная улыбка, длинные блестящие темно-рыжие волосы. На ней было белое вечернее платье, мерцавшее, словно огненный опал. Отец в смокинге выглядел элегантно, но лицо его было смазано.

— Только представь себе, надеть подобное платье на собственную свадьбу! И без фаты. — Софи вздохнула. — И Раф тут не получился. Он никогда не получался.

Она перелистнула страницу. И снова фотография родителей, на сей раз при свете свечей на фоне бамбуковых деревьев.

— Свадьба у них была под открытым небом в саду во Флориде. — В теткином голосе звучала горечь. — Далеко во Флориде. Сарасота, вот как город назывался. Нас отвезли туда на поезде.

— Сарасота?

— Она выбрала это место из-за названия. — Софи прицокнула языком. — Вот так Сара и принимала решения. А ты?

Я перевернула страницу и еще одну. На каждой фотографии мама выглядела красивой и безмятежной, а отец — неотчетливо.

— Она такая очаровательная. — Я должна была это сказать.

Софи не ответила.

— Можешь забрать его, если хочешь.

Мне потребовалась секунда, чтобы решить. Она сунула альбом мне в руки.

— Спасибо.

Я взяла альбом и посмотрела на тетю. Взгляд ее был печален, но тотчас снова сделался острым.

— И как же вы путешествуете, барышня?

Я не могла посвятить ее в свой план снова сделаться невидимым автостопщиком.

— Я думала сесть на поезд.

Она резко кивнула.

— Я отвезу тебя на вокзал.

— Что вы, не нужно.

Но она и слушать не стала.

Я стояла снаружи, глядя, как она задом выезжает из гаража. Это заняло некоторое время. Сев в машину, я спросила:

— А что случилось с вашим розарием?

Она скроила кислую мину.

— Это была бесконечная битва с японским жучком. Я испробовала все пестициды, какие есть. Они так меня доводили, что я даже стреляла в них, но это портило розовые кусты. Однажды я решила, что игра не стоит свеч, и повыдергала кусты с корнем, все до единого.

Я думала, что Софи высадит меня у вокзала, но она припарковалась и вошла внутрь вместе со мной. Поэтому я заняла очередь в кассу, вынужденная выбрать станцию назначения.

— Сколько стоит билет до Флориды? — спросила я.

— А куда во Флориду? — уточнил кассир.

— Э, в Сарасоту.

— Поезд идет до Тампы или Орландо, — сказал он. — А остаток пути вы можете проехать на автобусе. В любом случае, билет стоит восемьдесят два доллара.

Он сказал, что Тампа расположена южнее. Я пересчитала купюры.

— Когда отходит поезд?

— Отправление завтра в шесть пятьдесят утра.

Мне пришлось провести у Софи на жесткой узкой кровати еще одну ночь, которой предшествовал еще один безрадостный ужин из куриного салата. Интересно, она еще что-нибудь ест? Я терялась в догадках. Мне очень хотелось позвонить мистеру Уинтерсу и поужинать с ним, вместо того чтобы служить невольной аудиторией Софи. Сегодняшние темы включали шумных соседей, страшилки про собак, новые свидетельства испорченного и эгоистичного характера моей матери и пищеварительные проблемы Софи.

Я старалась слушать только то, что относилось к маме («Она брала уроки верховой езды, хотя они стоили целое состояние, и после них она приходила домой грязная. Я этого запаха просто не выносила»), но сосредоточиться было трудно, потому что мысли Софи постоянно примешивались к ее речи. Даже когда я попыталась блокировать ее мысли, они все равно каким-то образом просачивались. У нее имелись на мой счет подозрения: сначала она думала, что я «явилась в поисках денег», а когда я их не попросила, заподозрила, что у меня слишком много собственных. Чем это я занимаюсь, путешествуя одна в таком возрасте? Она гадала, не принимаю ли я наркотики. Она думала, что отец мой понятия не имеет, где я нахожусь, но не собиралась ему звонить после того последнего раза, когда он разговаривал с ней в таком неблагодарном тоне.

Я хотела расспросить ее об этом, но промолчала. Самое интересное, что я выяснила, это что мама много лет оказывала Софи финансовую поддержку. Она посылала деньги каждую неделю, когда работала на пасеке (Софи была слишком утонченной, чтобы самой пойти работать), а когда мои родители поженились, они выдали ей пять тысяч долларов, чтобы она могла основать свой розовый питомник. Но путаные мысли Софи даже в этом были горьки: «Жалкие пять тысяч, когда у самих столько. Если бы они дали мне десять, может, дело и выгорело бы. Только посмотрите на ее волосы! Я бы сама ее подстригла, чтобы она выглядела поприличнее».

Мы пожелали друг другу спокойной ночи, устало, но настороженно с обеих сторон. Софи думала, что я могу отправиться шарить по дому в поисках наличности или еще чего-нибудь, что можно украсть. А я беспокоилась, что она может попытаться обрезать мне волосы, пока я сплю.

Наутро она подняла меня в полшестого и велела поторапливаться.

— На вокзал надо приезжать минимум за полчаса.

Софи вела машину, вцепившись в руль обеими руками, притормаживая перед каждым встречным автомобилем.

— В такое время на улице одни пьяницы, — объяснила она.

Мы были на вокзале в шесть двадцать. На улице было холодно и не очень светло, и, несмотря на флисовую куртку, я дрожала.

Софи тоже было холодно, но она не собиралась уходить. Она считала своим долгом убедиться, что я села на поезд. По правде говоря, если бы она тут не околачивалась, я бы сдала билет, получила деньги назад и отправилась автостопом.

Поэтому мы стояли и дрожали на пару, ожидая прибытия поезда.

Прощаться с ней было неловко. Мы явно разочаровали друг друга. Но она подставила свою сухую напудренную щеку, к которой я едва прикоснулась губами, и этого оказалось достаточно.

— Позвони мне, как доберешься, — сказала она, и я обещала, причем обе мы знали, что я этого не сделаю.

Поезд назывался «Серебряная звезда», и я влюбилась в него с первого взгляда. Зайдя в вагон, осмотрелась. Пассажиры в основном спали, натянув одеяла до подбородка, и я гадала, откуда и куда они едут. Проводник, проверявший мой билет, был одет в темно-синюю форму и крахмальную белую рубашку. Он улыбнулся и назвал меня «мэм». Это мне тоже страшно понравилось.

Иногда я ощущала себя тринадцатилетней, а не как обычно «ближе к тридцати» — живой во всех своих чувствах, полной любопытства и удивления. Сегодня был такой день. Набирая скорость, поезд дал гудок, и мы поплыли сквозь проясняющийся мир, через леса, мимо озер и рек, мимо только начинающих просыпаться городков. Несколько пассажиров заворочались и проснулись, иные проходили мимо меня по пути в вагон-ресторан на завтрак. Мне было хорошо на моем месте.

Я откинулась на кожаном сиденье, вытянув усталые ноги, и позволила мягкому покачиванию вагона усыпить меня. Когда я проснулась, мы подъезжали к Джексонвилю, штат Флорида. Из динамика объявили, что остановка на десять минут и можно выйти из поезда, чтобы выпить кофе и поесть на станции.

Мне не хотелось ни кофе, ни еды, но я решила размять ноги, поэтому прошлась по платформе, наслаждаясь свежим воздухом. Во Флориде пахло не так, как в Джорджии. Утро было еще раннее, и аромат был слабым, но отчетливым: влажный запах земли с оттенками цветущих и гниющих цитрусовых. Впоследствии я узнала, что этот запах характерен для земли и растительности, долго сохнущих под палящим солнцем, а потом с шипением остывающих под сильным дождем.

На станции имелся газетный автомат, и в одном из его окошек я прочла заголовок: «Убийца Риди наносит новый удар?» На этом мое чудесное утро закончилось.

В окошко автомата много было не прочесть, но в первом абзаце статьи говорилось, что прошлой ночью в Саванне найдено тело в точно таком же состоянии, как и труп Роберта Риди, убитого четыре месяца назад близ Эшвилла.

Я оглянулась на пассажиров вокруг, уверенная, что моя вина написана у меня на лице, но, похоже, никто ничего не заметил. Я быстро прошла обратно в вагон. Для успокоения я глотнула тоника. Его оставалось так мало, от силы на пару дней. Что я буду делать потом?

Поезд снова тронулся, но его движение уже не доставляло мне удовольствия. Впереди виделась лишь бесконечная борьба за выживание. Теперь я понимала, почему отец называл наше состояние недугом.

К югу от Джексонвиля пейзаж сделался более тропическим. Густо росли никогда не виденные мной деревья — непролазные заросли пальм всевозможных форм и размеров перемежались деревьями, листья которых выглядели как красноватые гроздья. И опять меня раздражало, что я не знаю их названий.

Зеленоватые пруды с пятнами водяных лилий окаймляли участки земли, на которых обильно росла молодая лоза зеленого винограда, покрытая черной пластиковой пленкой. Домики, некоторые едва больше сарая, и крохотные церквушки входом были обращены к железнодорожному полотну. Мы проезжали населенные пункты с экзотическими названиями: Палатка, Полумесяц, Дилан. (Хотя вокзал выглядел красиво и живописно, я почувствовала в Дилане что-то зловещее. Впоследствии я узнала, что там часто происходили стихийные бедствия, аварии и убийства. Интересно, почему в некоторых местах несчастья случаются намного чаще, чем в других?)

Когда я позволила своим мыслям снова обратиться внутрь, они были гораздо спокойнее. Страшно было думать о новой смерти, подобной гибели Риди, но кто бы ни сотворил это, он отвлек внимание от меня. Я не давала себе труда поразмышлять, кто бы мог совершить это убийство, — это мог быть любой из тысяч вампиров, которые, по рассказам отца, жили повсюду, питаясь кто как может. Я надеялась, что погибший был дурным человеком, хотя меня учили, что убийству нет оправдания.

Потом я думала о будущем, о том, что может произойти в Сарасоте. Я достала из рюкзака маленький свадебный альбом и тщательно изучила каждую фотографию. Мамина улыбка предполагала, что она в жизни не ведала ни тревог, ни отчаяния, однако из рассказов отца я знала, что она испытала и то, и другое и до, и после свадьбы. Почему она решила вернуться в город, где вышла замуж? Разве воспоминания не были болезненными?

Я рассматривала детали: тропические растения на заднем плане, свечи и сияющие бумажные фонарики для освещения церемонии. Гостей было не много. На одной фотографии была сильно накрашенная тетя Софи и более молодой и стройный Деннис рядом с мамой (я решила, что снимок делал папа). На другой родители стояли перед женщиной в черной мантии, повернувшейся спиной к фотографу, и, судя по позам, как раз объявлявшей их мужем и женой.

Я перелистнула страницу, и из-под обложки выпала открытка. На меня уставилось изображение существа, плывущего в лазурно-голубой воде. Я наклонилась и подняла открытку. На обороте было написано, что это ламантин, известный также как морская корова. Я слышала это слово раньше, в приснившемся мне кроссворде.

Надпись, сделанная аккуратным почерком с наклоном вправо, гласила: «Софи, я нашла новый дом. Не волнуйся и, пожалуйста, никому ни слова». Подписано было просто «С».

Но меня больше всего интересовал почтовый штемпель. «Хомосасса-Сирингс, Фл.» Пять «С» в одном названии, подумалось мне.

Когда проводник в следующий раз проходил по вагону, я подозвала его.

— Я ошиблась, купила билет не туда.

Проводник покачал головой. Казалось, он искренне огорчен, что не может поменять мне билет. Только один человек может это сделать, билетный кассир, и он посоветовал мне поговорить с ним на следующей станции.

И вот я покинула «Серебряную звезду» на станции Уинтер-Парк. Кассир в маленьком кирпичном здании станции три раза сказал мне, что на билете написано «обмену и возврату не подлежит». Затем он трижды сказал, что паромное сообщение с северным побережьем Мексиканского залива прервано.

Я по-прежнему не имела представления, где находится Хомосасса-Спрингс, что, вероятно, являлось изъяном в моих переговорах. Я упрямо твердила: «Мне надо найти маму», а он повторял: «Паром туда не ходит», пока наконец следующий человек в очереди не сказал: «Ей надо сесть на автобус!»

Еще кто-то сказал: «Сделайте для нее исключение».

Вот так я получила назад восемнадцать долларов и совет, как найти автовокзал, (которому я не собиралась следовать). Я направилась по главной улице Уинтер-Парка, мимо многочисленных кафе и магазинчиков. Пахло стоячей водой и женской парфюмерией. Проходя мимо одного кафе, я услышала, как женщина говорит официанту: «Это была лучшая „Кровавая“[23] в моей жизни».

Я остановилась, затем развернулась и зашла в ресторан. Официант усадил меня во внутреннем дворике.

— Мне, пожалуйста, что-нибудь в этом роде, — сказала я, указывая на высокий красный стакан у той женщины в руке.

— Могу ли я взглянуть на ваше удостоверение личности? — произнес официант.

Я показала ему единственное удостоверение личности, которым располагала, — читательский билет.

— Угу, — отреагировал официант.

Назад он вернулся с высоким стаканом, который выглядел точь-в-точь как у моей соседки. Вообразите мое разочарование, когда это оказался всего лишь сдобренный пряностями томатный сок.