"В.Пелевин "Generation П"" - читать интересную книгу автора

борьбы Миранда протягивает руку ему навстречу. Следующий кадр:
крупно даны две встречающиеся руки. Внизу слева - слабая и бледная
рука Миранды, вверху справа - прозрачная и сияющая рука духа. Они
касаются друг друга, и все заливает ослепительный свет. Следующий
кадр: две пачки порошка. На одной надпись: "Ариэль". На другой,
блекло-серой, надпись "Обычный Калибан". Голос Миранды за кадром:
"Об Ариэле я услышала от подруги".


Возможно, конкретные решения этого клипа были навеяны большой
черно-белой фотографией, висевшей у Татарского над столом. Это была
реклама какого-то бутика - на ней был изображен молодой человек с
длинными волосами и ухоженной щетиной, в широком роскошном пальто,
небрежно накинутом на плечи, - ветер кругло надувал пальто, и это
рифмовалось с парусом видной на горизонте лодки. Волны, расшибаясь о
камни и выплескиваясь на берег, чуть-чуть не достигали его лаковых
туфель. На его лице была хмуро-резкая гримаса, и чем-то он был похож на
раскинувших крылья птиц (не то орлов, не то чаек), залетевших в мглистое
небо из приложения к последнему "Фотошопу" (поглядев на фотку
внимательней, Татарский решил, что оттуда же приплыла и видная на
горизонте лодка).
Композиция была настолько перенасыщена романтизмом и вместе с тем
до того неромантична, что Татарский, созерцая ее долгими днями, понял:
все понятия, на которые пыталась опереться эта фотография, были
выработаны где-то веке в девятнадцатом; их остатки перешли вместе с
мощами графа Монте-Кристо в двадцатый, но на рубеже двадцать первого
наследство графа было уже полностью промотано. Слишком много раз
человеческий ум продавал сам себе эту романтику, чтобы сделать коммерцию
на последних оставшихся в нем некоммерческих образах. Сейчас, даже при
искреннем желании обмануться, почти невозможно было поверить в
соответствие продаваемого внешнего подразумеваемому внутреннему. Это
была пустая форма, которая уже давно не значила того, что должна была
значить по номиналу. Все съела моль: при виде условного Нибелунга со
студийной фотографии возникала мысль не о гордом готическом духе,
который подразумевался пеной волн и бакенбард, а о том, дорого ли брал
фотограф, сколько платили за съемку манекенщику и платил ли манекенщик
штраф, когда ему случалось испачкать персональным лубрикантом седалище
казенных штанов из весенней коллекции. И это касалось не только
фотографии над столом Татарского, но и любой картинки из тех, которые
волновали когда-то в детстве: пальмы, пароход, синее вечернее небо, -
надо было быть клиническим идиотом, чтобы сохранить способность
проецировать свою тоску по несбыточному на эти стопроцентно торговые
штампы.
Татарский окончательно запутался в своих выкладках. С одной
стороны, выходило, что он с Эдиком мастерил для других фальшивую
панораму жизни (вроде музейного изображения битвы, где перед зрителем
насыпан песок и лежат дырявые сапоги и гильзы, а танки и взрывы
нарисованы на стене), повинуясь исключительно предчувствию, что купят и
что нет. И он, и другие участники изнурительного рекламного бизнеса
вторгались в визуально-информационную среду и пытались так изменить ее,