"Альдо Пазетти. Вид с балкона " - читать интересную книгу автора

с ног до головы, а на другой день, когда она стирала в корыте белье, подошел
и задрал ей кофту - посмотреть, что у нее там за шары.
- Ну и что ты собирался с ними делать? В футбол играть?
Джулио не понял отцовской иронии и промолчал.
Ему давно уж хотелось запустить руку и пощупать упругие шары, что
выпирали из-под кофточки Аугусты. Сколько раз он искал в словаре слово
"грудь" и все, что к ней относится. Даже в латинском словаре порылся.
А Энрико прекратил расспросы и стал объяснять сыну кое-какие
особенности женского тела, не преминув дать несколько гигиенических советов,
как того требовали обстоятельства.
- Ну вот, поговорили, как добрые друзья, - заключил он. - Вернее даже,
как мужчина с мужчиной. Но запомни, Джулио, больше ничего такого не делай...
ну, пока не подрастешь.
Похоже, они поняли друг друга. Правда, Джулио с тех пор служанок упорно
избегал - не выносил их присутствия, не удостаивал ни единым словом и даже
при необходимости не обращался к ним ни с какими просьбами. Отец с матерью
это заметили и всякий раз многозначительно переглядывались - их это и
забавляло, и тревожило. Они поняли, что история с Аугустой нанесла Джулио
глубокую травму, возможно даже, у него появился комплекс вины, прямо по
Фрейду.

Почти каждый день, на закате, они все втроем выходили на свой
единственный балкон, как бы венчавший ступенчатый склон холма. Казалось, они
любуются созревшими или собранными за день плодами. На самом же деле это был
как бы молчаливый сговор, подтверждавший их единение, родственную близость.
Однажды они даже снялись вместе на балконе, но фотографию пришлось
уничтожить: оказывается, Джулио, совсем уже большой мальчик, указательным и
мизинцем строил отцу рожки.
Стоя на балконе, Анна по обыкновению прижимала к себе сына, ласково
гладя его волосы, Энрико смотрел вдаль на сельский пейзаж, всегда один и тот
же и беспрестанно меняющийся, одновременно и унылый и радостный. Дома,
прочные, как соборы, деревянные вилы, прислоненные к стене, ряды неуклюжих
гусеничных косилок, дым из печных труб и от подожженной стерни, неторопливая
поступь сеятелей, стада, бредущие в село с водопоя...
Мирная сельская картина, в которой, казалось, запечатлены истинные
ценности, быть может единственные в жизни. Запечатлены выпукло, словно
художник не написал, а изваял этот пейзаж. А человеческие фигуры - мужчины,
женщины, дети, собравшиеся на вечернюю трапезу (их крики доносились снизу
нестройным хором), - казались сошедшими с полотна Брейгеля.
Энрико спокойно наблюдал за всем происходящим (хотя он не принадлежал
ни к одной из политических партий, его, можно сказать, волей народа избрали
мэром селения) и радовался, что он не тиран, но и не патриарх или там
меценат, а просто скромный труженик, человек стойких принципов, основанных
на свободе и справедливости для всех. Ему удалось даже открыть в селении
среднюю школу. А когда пошли демагогические слухи, будто школу он основал,
только чтоб учить сына, Энрико стал платить налоги за детей местных
ремесленников и крестьян. Но те, по правде говоря, в большинстве своем до
наук были не охотники и под разными предлогами сыновей в школу не пускали.
А еще он добился, чтобы на окрестных землях был устроен заказник, где
разрешалось охотиться лишь на кротов и гадюк, так что белки и зайцы спокойно