"Владимир Андреевич Павлов. Дозор на сухой миле (пионеры-герои)" - читать интересную книгу автора

складывает у стены повети в поленницу - версту. Медленно растет верста. Лето
на исходе, а она еще не достала до стрехи. Весной Толя думал, что запасет на
зиму целые две версты таких дров. Да где там, если горят они, как порох,
особенно сучья с еловой или сосновой хвоей...
Толя садится за стол на лавку, придвигает ближе чугунок, берет по
картофелине. Картошка в мундирах. Она еще горяча, чистится легко, только
подцепи ножом кожуру - она и сдирается; но очищенная картошка липнет к
пальцам, жжется, потому что из-под кожуры выступает наружу весь ее жар, и
Толя перекидывает картофелину с ладони на ладонь. Растет под руками горка
тонюсенькой шелухи, все больше очищенной картошки рядом с миской, в которой
кочан капусты, а есть неохота - разве что через силу. Он и не ест. Он, сидя
за столом, чистит картошку, лишь бы что-нибудь делать. Что-то делать - это
единственное спасение от мыслей, что нет мамы, что остался один. Сердце его
сильно бьется, готовое выскочить из груди. Слух обострен. Он ловит каждый
звук с улицы, со двора. Все чудится, что вот скрипнет калитка, а минуту
спустя - только пройти от калитки до порога - звякнет щеколда в сенях,
отворится дверь и войдет мама. Пройдет к окну, опустит с плеч тяжелый узел
на лавку, выдохнет с облегчением: "О-ох!", подойдет к нему, к Толе, сотрет
ладонью пот со лба, проведет той же ладонью по его голове и спросит: "Ну,
как ты тут, сынок?"
В воскресенье Толя старался возвратиться с Грядок пораньше. Мальчишки,
с которыми он ездил за хворостом, задержались на опушке. Это уже не первый
раз. Там было много окопов, оставшихся с начала войны. Боев возле Грядок,
правда, не было, однако в старых окопах и на опушке вот уже два года то то,
то другое из военного снаряжения находили. Нашли и в тот раз. Кто-то
выковырял из песка на дне окопа обойму патронов. Латунь гильз позеленела от
времени, потускнели, словно заплесневели, пули, а сама панелька обоймы
заржавела.
Патроны находили и раньше. И распоряжались ими по-своему. Раскладывали
в окопе костер, который обычно долго не хотел разгораться: огню в яме тесно,
нет тяги. Пока кто-нибудь с помощью кресала зажигал трут - кусок вымоченного
в щелоке из золы, высушенного, размягченного гриба, что растет на пнях и
деревьях, - остальные собирали мох и сухую хвою. Мох и хвоя давали много
дыму, и кто-нибудь один, потому что в окопе не развернуться, раздувал огонь.
Когда сквозь мох начинало пробиваться пламя, подкидывали сушняк. Нажигали
горку жаркого угля и только после этого выводили огонь из окопа. Языки
пламени вырывались как бы из-под земли, как из пасти двенадцатиголового
змея. Вот тогда и бросали патроны в огонь, на уголья, словно в зев змея. А
сами - кто куда! Бухало, рвалось, стреляло. Подсчитывали - сколько патронов
и сколько выстрелов. Если совпадало - вылезали из своих ямок, подходили к
разметанному кострищу в окопе, обсуждали: какую толщину земли может пробить
пуля, возьмет ли бруствер, за которым прячется боец или партизан.
За эту стрельбу хлопцам доставалось от матерей, от дядьки Кондрата и
особенно от старосты Есипа. Староста Есип в таких случаях всегда выходил на
загуменье, молча стоял, поглядывал в сторону Грядок. Кудель волос по бокам
головы - череп у него был лысый - шевелилась. И было не понять, от ветра это
или, может, со страху.
Есип возвратился в начале войны откуда-то из-под Бобруйска, куда был
выслан после раскулачивания. Там он работал, говорили, на смолокурне, срубил
даже себе хату и жил один. Он и сейчас в Березовке живет один. В его хате до