"Олег Павлов. Метафизика русской прозы" - читать интересную книгу автора

И тут волей-неволей вспоминается Синявский, хоть писали один в
восьмидесятых, а другой на пороге шестидесятых годов, точнее, в тысяча
девятьсот пятьдесят седьмом. Чем замечательна последняя дата? Тем, что
Синявский как бы слыхом не слыхивал об Андрее Платонове, опять же - о
Шолохове, зато все знает о соцреалистах и соцреализме, призывая не совершать
старых ошибок и открывать новые горизонты. А что же "Один день Ивана
Денисовича", не ждали? И никак, никак нельзя было Платонова умолчать - того,
кто написал "Котлован" и "Чевенгур".
Что же скрывалось за просроченным спором с реалистами? Уже отрицая
реализм, Виктор Ерофеев в действительности-то выступал против национальной
художественной традиции, а советская реалистическая литература, равно как и
соцреализм в случае Синявского, послужили естественной опорой для удара, так
как в переменившемся времени их ценность легко было подвергнуть сомнению.
Думается, Ерофеев еще и потому не отрицал традиции прямо, что нуждался в ней
как в символе русской литературы и ее, если так можно выразиться, парадной
показной форме, хоть по духу была изначально чуждой, поэтому и кроил с
легкостью, как захочется.
Но вот когда спустя несколько лет литература наконец меняет свой
традиционный облик и гримаску ироническую требуется покрыть слоем бронзы,
Ерофеев выступает со статьей "Русские цветы зла", своего рода вторым томом
"Поминок по советской литературе". Достаточно выдержек, чтобы понять
происшедшее. "В конце 80-х годов история советской литературы оборвалась.
Причина ее смерти насильственна, внелитературна. Советская литература была
оранжерейным цветком социалистической государственности. Как только в
оранжерее перестали топить, цветок завял, потом засох". "Литература конца
века исчерпала коллективистские возможности. Она уходит от общих ценностей к
маргинальным, от канона к апокрифу, распадается на части". "В литературе,
некогда пахнувшей полевыми цветами и сеном, возникли новые запахи, это вонь.
Все смердит: смерть, секс, старость, плохая пища, быт". "Есть две точки
отсчета. Солженицын и Шаламов". "Русская литература конца XX века накопила
огромное знание о зле. Мое поколение стало рупором зла, приняло его в себя,
предоставило ему огромные возможности самовыражения. Это решение было
подсознательным. Так получилось. Но так было нужно".
Андеграунд, новая волна, нонконформизм, вторая литературная
действительность, другая проза, а то и просто - новая литература. Такими
терминами нас пользовали, фаршировали, чтобы обозначить новые для литературы
явления. Но и вместе они все равно не выражают никакого художественного
понятия. Казалось, сами их изобретатели не знали, что же открывается
нового,- и взывали к нашему воображению. Историзм происходившего перелома
связывался с фактом освобождения, с художественной свободой. Новая
литература и должна была явиться из-под этой свободы, как из-под земли,
отсюда и "Дети Арбата" объявлялись новым романом, от противного. Но и первые
шаги, с обсуждением того же Рыбакова, обнаруживали как раз пренебрежение
историзмом литературного развития. Что это за новый роман многолетней
давности - такого не могло по правде быть! Можно еще подумать, что смещение
времен, безоглядность происходили по горячности, именно на первых шагах. На
самом деле полемика о новой литературе с первых шагов заключала в себе
"формулу отрицания", что подтверждается ее злокачеством. Во-первых, она
пожрала собственно литературную критику и со временем мы уже ничего другого
не читали, кроме как о будущем литературы. Демагогия обессмыслила саму идею