"Олег Павлов. Карагандинские девятины (про войну)" - читать интересную книгу автора

работу что-то вперед, потому что не дано было бы после этого жить. Желая
обрести только такую уверенность, Абдулка и уготовил начмеду ягненка.
Упоминание смерти, однако, растрогало Абдулку, и он прослезился неожиданно,
как на похоронах; контуженный умел понимать, о чем говорят люди, по
шевелению губ, но людей - если не забывали, что он глух, - всякий раз пугала
эта неожиданность чувств, с которой откликался он вдруг на что-то
обыкновенно сказанное.
В тот миг, когда заплакал отеческий Абдулка, Холмогоров едва не
расплакался, чувствуя себя сиротой. "Абдулла Ибрагимович, я могу и без зуба,
уйдемте, без него проживу!" - воскликнул было Алеша. Чужой человек, которому
досталась оплата за труд, неприятно вздрогнул. Но глухой ничего не услышал,
и солдат, чувствуя почему-то угрызения совести, остался стоять на месте.
Долго прощаясь с хозяйчиком полигона, Институтов поглядывал украдкой на
паренька, что уже раздражал его своим глупым видом. Опасаясь, что Абдулка
если и простится, то и вполне может снова нагрянуть в лазарет, начмед сразу
ж по его уходу произвел удаление намеченного под железный зуба, но выждал
день-другой и забыл про свой долг. Внушал поначалу, что зуб за день-другой
не сделаешь, если уж делать на века. Алеша с облегчением доверился начмеду.
Верить было ему всегда понятней и легче, чем не верить. Только обманутый
перестал бы он верить тому человеку, что даже за это время успел бы обмануть
много раз.
Холмогоров уговаривал себя: "Ничего, потерплю еще недельку, а потом
cяду на поезд и уеду домой". Чтобы ожидание текло незаметней, согласился
исполнять в лазарете работу, какую скажут. Хоть и здесь оказалось, что это
не по доброй воле он помогает, а отрабатывает лично начмеду свой будущий
вечный зуб. Холмогоров мог в любой день собраться и уехать. Все документы
были при нем. В полку он давно нигде не числился. Начмед готов был терпеть
его присутствие в лазарете, притом с пользой для себя. Просто выставить за
порог не рисковал, побаиваясь, что этот факт мог бы стать известен Абдулке.
И во время последнее позабыл пустяковое свое "сделаю, когда захочу", а
назначал как должнику: "Отработаешь, тогда и сделаю". Или того яснее: "Тебя,
голубчик, между прочим, никто здесь не держит". Но Холмогоров как будто
нарочно все терпел и ждал обещанного.
Алеша, хоть и не ведал великого закона жизни, чтимого Абдулкой, но
верил ему - и вот уже надо было верить начальнику медицинской части,
которому поверил Абдулла Ибрагимович. Поэтому изворотливое, ничего не
стоящее обещание завтрашнего дня - отчаянное обещание суетливого, загнанного
в угол человечка - вдруг обрастало человеческой роковой правдой. А пока что
спрашивал Алешку каждый встречный, где же потерял он зуб, и Холмогоров
охотно вступал в разговор: "Вырвали, чтобы новый вставить. Думал, такой
везучий, самый первый еду домой. А вот решил зубы подлечить и самый
последний, наверно, уеду. Зато потом мороки не будет. Железный прослужит всю
жизнь". Но эту его уверенность норовили поднять на смех: "А если заржавеет?"
И он, когда над ним все смеялись, тоже улыбался, но судорожной отрешенной
улыбкой, которая так обезображивала его лицо, что смешки окружающих от
отвращения начинали поневоле глохнуть, походить на покашливание и
затаивались. Алеша живо вздергивался, как лягушка от удара током, и
радовался, думая, что все его слушают: "Я думаю, не заржавеет и не сотрется,
для этого жизнь слишком короткая, я же двести лет не проживу! Такой жизни
еще и не сделали на земле!"