"Олег Павлов. Степная книга" - читать интересную книгу автора

кропила в отверстый рот, будто он никак не мог напиться, а если и умер, то
от жажды. И вот вокруг мертвого и заводило свой дикий хоровод ненастье, а он
лежал спокойный и недвижимый. Будто вихрящийся дождь и прорывы ветра сквозь
дождевой ток и бои грома были его душой. И душа эта металась исступленно над
неподвижным телом и билась об него. Степь лежала вдали будто освежеванная.
Черные кости саксаула торчали из земли. Мутные, буроватые от суглинка потоки
стекали в ложбины. А сама земля выворотилась этакой нутряной кишкой -
рыхлая, нежная и парная.
Покуда начальники уговаривались о двух бутылках, Стрешнев терзался
своими мыслями, сжимая в кулаке харчок, которого, верно, уж и след мокротный
простыл от его-то жара. Думал, что надобно его уничтожить, смыть. Что
чахотка - верная смертная смерть. Что вот он эту смерть в кулаке зажал, а
разжать страшится. Начальники сговорились на трех бутылках. Тут же все и
разбрелись, а Стрешнев остался стоять потерянный, сторожил свою смерть.
Санитары уже уносили зека на зону. Рука одна свесилась с носилок, и махала
ему, прощаясь, как живая. Санитары не подобрали ее. А у самых ворот вдруг
встряхнули носилки, уравняли труп, чтобы легче было нести, и рука сама собой
взмахнула да залетела старику на грудь.
Начальник закричал на Стрешнева, и он поплелся вслед за всеми в
караулку. Там начальник приказал раздеться и выжать белье. Стрешнев в
умывальню зашел. Разжал окостеневший кулак, а в ладошке ничего не оказалось.
Он ее к лампочке поднес, чтобы разглядеть, значит. А на ладошке алый следок
- чуть видно. Тогда же он руки стал мылом тереть. А потом об стену, об
кирпичную - до крови. И уж ждал своей смерти. Но не знал, как начальнику
доложиться. Так как он собирался умирать, то белья не выжал и остался в
сыром, будто заживо лег в могилу. Потом он чифирил в столовом помещении, а
солдаты расспрашивали про этап - знали, что ефрейтор охотился за колечком.
Стрешнев цедил горячий горький чифир и молчал, потому как солдаты отчего-то
стали ему чужими.
Потом в лагере сменились караулы. Санька возвратился в казарму, и слег
в койку, его мучил жар.
А наутро его с бредом и жаром в санчасть отправили. И еще одного узбека
из тех, что встречали с ефрейтором этап. И другие прихворали, видать,
застудились. Но вот Стрешнев в бреду плевался, когда его на носилках в
санитарную машину несли, и кричал, что все они сдохнут. И даже не плевался,
от жара во рту была одна сухота, а губами из себя пустоту выталкивал,
бубнил. А солдаты по отбытии Стрешнева в госпиталь говорили, что ефрейтору
всегда везло. Что вот и теперь будет нежиться на чистом белье и сытой
больничной пайке. Что возвратится в роту, вылечившись от простуды, когда уже
будет тепло. Может, и летом. И что наверняка выменял Стрешнев желанное
колечко, только никому не сказал и не показал, чтобы не обчистили.


Задушевная песня

Глотов был робким человеком. А в Бога не верил. Службе государственной
душу вверял и делался покорным, тихоньким, будто за одно это обещали
похоронить с оркестром.
И вот жена Глотова умерла при родах, потому что сердце от боли
разорвалось. Ребенка вызволили сечением из мертвой. А он от смерти материной