Грант Бородин. Большие уши

В связи с последними — хоть и несколько устаревшими по мировым масштабам — достижениями словесности Царю Пидарию пришлось подняться с войском тринадесять и трёх племён и обложить осадой Великий Город, построенный Царём-Скоморохом в треугольнике вод — жёлтой реки, красной реки, синего озера; отражения стен Города дрожали и перетекали из цвета в цвет, накрываемые отражениями значков и бунчуков, под ними светочувствительными запятыми проносились вёрткие рыбины, а еще ниже в окружении бурого кружева водорослей смутно белели лица чересчур беспечных рыбаков; звонко дудели деревянные дудки, гудела натянутая на обручи кожа, волны носили обломки лодок и тринадесять и три племени галдели, как триста три птичьих базара — всё это было очень красиво, а кроме того — в точности как подобает.

Широко расставив ноги, Пидарий, Царь Свободы, стоял на этом берегу и разглядывал тот, хранящий молчание. Глаза Пидария были широко распахнуты и всё равно какая-то часть Города оставалась вне поля зрения и вне поля ума, потому что Города было слишком много для одного человека, даже Царя. Город представлял собой что-то много большее, чем можно вообразить зараз, и непонятно было, как можно взять его так, чтоб он прежде не взял тебя. С другой стороны, не оставалось уже никакой возможности его не взять, коль скоро тридцать три племени собрались на берегах трёх вод, и значит, необходимо брать его насколько возможно неспеша.

Пидарий отворачивается от Города и произносит приказ, а тридцать три толмача перетолмачивают его каждый на свой язык, так что поднимается ужасный гвалт, а потом суматоха, когда мужам удаётся ухватить суть и приступить к делу. Мало-помалу окрестные холмы лысеют, показывая глиняные проплешины, дыры карстов и бородавчатые выходы породы, а Город обрастает скорлупой, внешним городом, в котором каждой башне на том берегу соответствовала башня на этом, бастиону — бастион, а воротам — ворота, и каждому втянутому на ту сторону мосту — мост, готовый в любой момент вытянуться с этой. И оказаться на реке между двумя рядами стен означает попасть меж двух зеркал, отражающих друг друга, но не успевающих отразить наблюдателя, почти мгновенно гибнущего под градом стрел, камней и брани с двух сторон.

Против третьей стены, изогнувшейся полукругом вдоль берега озера, возвели плавучую. Тысяча лодок, сбитая одна к одной, образовали её основу, и в строгой очередности подпрыгивали на волнах против заграждающей сети Царя-Скомороха одна за одной, а башни сигналили сторожевому флоту Аксолотля плюмажами из человечьих волос, как будто перебирали ногами большущие кони. С той стороны разноцветных поплавков сети молча качались чёрные корабли Царя-Скомороха, а между ними сновали тонкие чайки в соломке вёсел, такие смешные.

И вот когда внешний треугольник замкнулся, когда закрепили последний трос, вбили в паз последний клин и Толстый Дурень, грозный механизм Царя Свободы, послал первую глыбу чёрного гранита на тот берег — в этот самый момент Утопленник пересёк внешнюю границу Воюющих Царств.

На третьем шаге Утопленник споткнулся о сланцевую ступень. На пятом он схватился за высушенный до звона остов куста-бледуна. Продолжая движение, Утопленник вырвал куст из земли, разжал руку, позволив ему мягко лечь на гальку, и пустился дальше, сделав шестой шаг, седьмой и так далее, а из-под обнажившихся корней высунулся Выворотень, Человек-Праздник, и с интересом посмотрел ему в спину.

Кровеносная сеть пьяниц, как правило, девственно чиста. Тромбы, холестериновые бляшки, христоциды, плеромонады и прочие украшения — роскошь незадачливого абстинента, вместе с которой его будет царствие небесное. Если пьянице и удаётся пострадать от сердечной недостаточности, вплоть до летального, то это уже следствие цирроза.

При циррозе ткани печени перерождаются в соединительные, так что вместо неподходящего для тяжёлого физического труда органа образуется, если не придираться к деталям, да еще немного приврать для красоты, что-то типа солидной мышцы — приобретение завидное, но несовместимое с жизнью.

К этой самой минуте, когда Утопленник проницает северо-западные царства, как игла, выпущенная из плевательной трубки в белый свет — случайно подвернувшийся слоёный пирожок, любой из его внутренних органов, включая мозг, можно использовать для подъёма и переноски тяжестей, да вот только они внутри. Утопленник медлителен, зато неутомим. Когда фибриноген в его крови весь разом вспыхнет и фибриновые волокна превратят вены и артерии в упругие тросы, сходящиеся к сердцу, как к сердцу паутины, Утопленник остановится, но этот момент пока не наступил, хотя и очевидно близок, потому что Утопленник очень стар.

Щёки Утопленника сплошь покрыты годовыми насечками, а глаза его, белые от осевшей на дне извести, почти не вращаются в глазницах. Перед ним расстилаются царства, напоминающие голодному о воздушных полостях и тонких углеводных мембранах в слоёном тесте. Они складываются в неопределённую структуру, очень похожую на рассортированный геологическими эпохами хаос, но ни сами царства, ни их взаимо-расположение-проникновение-влияние не интересуют Утоплениика. Он сыт. Проходя сквозь них, как игла, он стремится к средостению пирожка, к начинке.

Утопленник движется неторопливой рысцой, и модерато он сделает любого стайера, за исключением тех участков, где надо подниматься на скалы, потому что одна рука у него занята, и поэтому он траверсирует, отклоняясь от прямой — но только если стайер будет по совместительству мухой с липкими лапками.

Левая рука Утопленника сжата в кулак, те места, где ногти вросли в ладонь, напоминают о себе заключённой в онемелые коконы болью — такая бывает от неловкого удара стамеской. Утопленник знает о ней, но не чувствует.

Если что-то или кто-то возникает у него на пути, он делает прыжок или просто чуть-чуть наклоняется вперёд, грудью удаляя препятствие. Куртка на спине и груди его изорвана, а из тела местами торчат посторонние предметы. Он не то чтобы драчун, просто у него нет времени на повроты и виражи.

Всё это не могло не заинтриговать Человека-Праздника. Он последовал за странным существом и вскорости настолько потерял осторожность, что вскарабкался на очередную вывороченную башмаком Утопленника куртину жухлой травы, стремясь получше разглядеть его — и едва успел юркнуть обратно под корни, спасаясь от хищной скопы, рухнувшей на него с белого неба.

Некоторое время он разглядывал Утопленника с разных точек — иногда из его же собственных следов, иногда из чужих — следов зверя, человека, ветра или воды, свежих и не очень, и с вершины обглоданного холма у самого Города, где у него было теперь множество выходов, увидел за Салаирским Кряжем — смотреть надо было не прямо, а по дуге — маленькое и почти неподвижное пятнышко. Утопленник направлялся сюда, и Человек-Праздник забеспокоился, что не успеет его поймать.

Однако почти сразу же он засёк его на длинной осыпи, высунувшись из оголившихся корней ползуна. Утопленник лишь начал по ней подниматься, глубоко погружая ноги в текучее каменное месиво, а между ним и Выворотнем высилось кряжистое сухое дерево в серых ошмётках коры, стоящее на самых кончиках пальцев. Это была удача — пожалуй, из-под такого можно вылезти весом пудов в десять, рослым, задорным, функциональным. Выворотень скатился чуть пониже и подкопал два камня, постанывая от натуги, а потом столкнул их вниз один за другим, едва не порвав себе сухожилия под коленями. Камни запрыгали вниз, и чуть погодя дерево с треском рухнуло под ударом компактного оползня, который тут же и остановился.

Человек-Праздник с удовольствием выпрямился во весь свой двухсаженный рост, ударил в кстати оказавшийся под рукой бубен и выдернул из гальки ногу, обутую в тяжёлый башмак из бесовой шкуры.

Лавина ударила Утопленика по коленям, сбила с ног и поволокла вниз, съев половину пройденного им пути. Выворотень расхохотался так, что несколько каменных ручейков устремились вслед за первым, и причёл:

— Ловил карася, а поймал лосося, тропил лису, да загарпунил колбасу — и всем хороша колбаса, но только нет у неё лица — руки-ноги-два яйца, сама в соплях, голова в репьях, жопа в клеточку — всем взяла, а что она и к чему — нельзя узнать, нечем ей сказать, и почему, раз такие дела, не проковырять бы ей рот щепочкой? Ну, пожалуй к столу, нальём да накатим, пучком… — тут он замолчал, поскольку заметил, что Утопленник, по видимости, не заметил его. Он просто пёр и пёр вверх, глядя куда-то сквозь Выворотня. И хотя у того у самого оставались сомнение относительно никогда не виденной им колбасы, такое невнимание было достаточно оскорбительным, чтобы еще разок смыть наглеца камнепадом.

Когда в следующий раз Утопленник ровно с тем же выражением лица поравнялся с Выворотнем, тому пришлось признать, что и музыка, исполняемая на свирели, бубне и гудке, не возымела нужного эффекта. Тогда он отбросил инструменты, взял Утопленника двумя руками за нижнюю челюсть и остановил.

— Ну, отвечай, конь в пальто, тырсишься куда — а не то! — грозно потребовал он, приподнимая добычу на вершок над землёй.

Утопленник, наконец, заметил его. Будучи поставлен на ноги, он кое-как собрал глаза в кучу на собеседнике и сказал, как будто камнем стукнули о камень:

— Ак-со-лоту… — он сделал паузу, как будто за один раз нельзя продумать всю речь, и продолжил — Весть…

— Понятно тогда, почему налегке, — сказал на это Человек-Праздник, — но вот что у тебя в кулаке?

И, вздёрнув дуболома верхней парой рук, попытался разжать кулак нижними, но тот никак не поддавался.

— Пусти, — прохрипел Утопленник, шея которого медленно вытягивалась. — Покажу…

Человек-Праздник отпустил его и, раскрыв рот, уставился на медленно поднимающийся кулак.

Судя по всему, его подняло высоко вверх, ударило о скалы и проволокло вниз по осыпи довольно далеко от упавшего дерева, и это было самое скверное, потому что проломленная лицевая кость, раздробленные хрящи гортани и перебитый хребет останутся тут, с этим телом, если только удасться доползти до корней, а вот если нет, то он сам тут останется вместе с ними. Дерево было так далеко, что всё вокруг окутала багровая тьма, тело, или то что от него осталось, превратилось в бескостный студень, а Человек-Праздник не мог и двух слов сложить в бедной своей голове. Сперва он просто валялся, левым глазом глядя на уходящую за горизонт гальку, а правым — как в кровавой толще неба нарезают круги два канюка. Затем он немного пошевелился и руками кое-как развернул остатки головы таким образом, чтобы видеть дерево. Было очень неприятно думать, но он довольно скоро нашел в ложе осыпи русла двух каменных струй, сейчас неподвижных, ведущих прямо от него прямо к нему, те дорожки, по которым камням плылось легче всего, каналы пустоты. Тогда он перехватил голову нижними руками, а верхние закинул вверх и схватился за эти нити. Пальцы свободно гнулись во все стороны, но он скрутил из них некое подобие узлов и стал подтягиваться. Ниже пояса он то ли умер, то ли отсутствовал вовсе. Скоро исчезла и середина, а вместе с ней и средние руки, а потом и верхние стали мерцать, то появляясь, то исчезая, но уже тьма потихоньку собралась багровыми сгустками, пространство очистилось и в него вплыли тонкие кончики корней, и вместе с ними боль. Оглушительно сипя, он подтянулся еще три раза, провалился и выпал на вершине лысого холма, в корни старого цеповника, в пяти шагах от Большого Дурня.

Злоба клокотала в его утробе, как дурные газы, и выстреливала в разные стороны длинными остриями боли. Он был последним Выворотнем, последним Человеком-Праздником, и его едва не состоявшееся убийство равно уничтожению целого вида. Это преступление должно быть оплачено полностью, и к тому же весть — он должен услышать весть. Коли ради этой вести мертвецы ходят, а целые таксономические единицы ставятся под угрозу исчезновения. Он повернулся в сторону Города.

Сейчас он был невысок, жилист и резок. Не очень силён и совсем некрасив, но зато его было три в силу некоторых особенностей цеповного дерева, а именно трёхстержнёвости. Очень кстати.

Он косолапо перебежали пустое вытоптанное пространство и шуганули экипаж Большого Дурня, с криками ужаса кинувшийся кто куда. Он залез на груду камня, привстал на цыпочки и выбрал цель — макушку крытого сланцем терема в глубине за верхушкой дерева, стеной, рекой и ещё стеной. Тем временем он вкатили в ковш угловатую глыбину и встали с деревянными молотками наготове, хотя на таком расстоянии от цеповника ноги уже подкашивались и в глазах всё колыхалось. Несколькими ударами выставлен прицел, наклон стопора, он упал, уронив один молоток, он неловко подбежал на ватных ногах, подхватил под локоть, он поднялся, он прищуривается, встав на четвереньки и бьют синхронно, так что молоток падает на молоток и молоток на клин — и к ним уже бегут со всех сторон, прикрываясь кожаными щитами и вопя для храбрости какую-то нестройную бездарную чушь. Попадание. Верхушка вздрагивает, кивает вперёд и рушится назад, на терем. Тем временем его поражают дротики — в ногу и в руку, он спрыгивает вниз, бросает молоток, подхватывает и ковыляет к останкам цеповника, в него втыкаются еще дротики, все в спины, но это уже неважно, он падают, как он стремительны, это Внутренний Двор.

С одного выстрела! Выворотню кажется, что он может всё, и не так уж безосновательно. На нём зелёная куртка тонкой замши, какой в этих краях и не видели, зелёные же сапоги, высокий колпак с изумрудами, смуглое острое лицо и почему-то всего две руки. Это неудобно, но он же не есть сюда пришёл, тем более что по всем ощущениям кишечного тракта у него тоже нет.

Терем трёхстенный. Вместо четвёртой стены стоит высокий каменный стул, на стуле сидит Аксолотль. Он очень плох. Специальный человек приставлен следить за целостностью его тела, и едва успевает открошится кусочек и упасть на мощёную площадь, как он подхватывает его и прилаживает на место при помощи трёхнедельного рыбьего клея, и этот человек не знает покоя. Другой человек следит за движениями рта Царя-Скомороха и перетолмачивает издаваемые им шелест и поскрипывания на понятный язык, чтобы потом тридцать три толмача перевели царские слова для всех людей, стоящих на стенах.

Как раз когда Человек-Праздник зелёной пружиной выскочил из корней Царь-Древа, стражники ухватили его за ветви и ствол и с гиканьем развернули кроной от терема, чтобы не застила свет, так что Выворотень, силой законов сил, описал круг и предстал перед Аксолотлем как актёр, выехавший на середину сцены на поворотном круге. Это было наруку — он просто появился из-за правого края царского поля зрения, занял центр и начал:

— Муж многомудрый, к тебе я спешил невзирая. На трудности торил дорогу сквозь чащи и хляби и сушь. Многие я по пути. Препоны преоборол, ведомый яростью мухи, коия. Мужем стократ будучи согнана с тела. Снова и снова бросается в битву, жало наставя, Пусть! Не о том я хотел рассказать, не то. Тебе я думал поведать! Видишь ли ты, храбросильный, колькие мнози враги обступили. Скромное наше жилище? Алчностью полны сердца и злобой утробы кипят — надобно дать им урок, да довольно суровый, чтобы вовсе забыли они на чужое роток разевать. Вот как кота мы, коль алчно домашний любимец возжаждет пищи хозяйской вкусить и лезет нахально на стол, учим изрядно дланию, кактусом тычем под хвост — так и ты ныне можешь. Распрям конец положить, наказав непослушных. Гляди:

И, развернувшись, взмахнул он рукой в сторону озера. Мгновения не происходило ничего. Затем вода вспыхнула у самых берегов, с треском отхлынула на глубину, зачёркивая по пути чёрные аксолотлевы корабли, полосатые буи, сторожевую сеть, и обрушилась на плавучую стену. Страшный крик поднялся в обоих лагерях, озеро бурлило, пытаясь переварить огонь, и дерево, и бьющиеся тела, и со свистом вливались в него воды рек, как раскалённые клинки входят в мокрую шкуру, а чуть погодя клубы белого дыма скрыли третью часть небес и к берегам в тишине важно поплыли раздутые парные люди и рыбы.

— И се: вот что принёс я тебе, справедливою жаждою сердца ведом! — торжествующе выкрикнул Выворотень. — Шёл я от самого моря, собрав по пути весь ужасающий зной пустынь, гор смертоносную горечь и жаркую силу лесов. Всё повергаю к подножью! Престола сего! Возьми же — вот я даю тебе руку, — Человек-Праздник изящно и в то же время величественно выбросил к трону сжатый кулак. — Дай мне твою и каждый получит. Своё.

Аксолотль не шевельнулся. Маленькие, круглые глазки его уставились, не моргая, в облака дыма и пара, сносимые ветром от озера к северо-востоку, к Салаирскому Кряжу. Выворотень молчал, выставив вперёд кулак, как ребёнок, поймавший редкостного жука и прибежавший с ним к отцу, а тот, оказывается, помер, ну а Царь-Скоморох просто молчал. Наконец, когда воздух слегка очистился, губы его дрогнули и он сам, без помощи толмача, произнёс, роняя из уголков рта каменную крошку:

— Хороший дар — не то, что даришь. Дар — это чувства и мысли, а что ты мне принёс, поганый, хромой, шелудивый ты пёс? Что там у тебя в кулачке? Есть ли там Этика? Есть ли Мораль? Говна пирога! Сплошь вытребеньки, пустые балясы, стрёкот, звон, бурчанье нечистых кишок. — воздух с сипением вышел у него из груди и снова вошёл. — Не очень-то я хорошо тут отметился, коли на смертное ложе, пускай и сидячее, подносишь ты мне блебетню да к ней людомор. Может, оно справделиво, конечно, но поди-ка ты вон. Занавес, стража!

— Хуя же, — отвечал, оскалившись, Выворотень. — Что тебе ебетё, то нам работё. Не хочешь добром, ну так схватишь еблом. Я таких царей крутил на хую пачками, против резьбы, а они ещё просили, пожалте и вы.

Он кинулся вперёд, прямо на Аксолотля, мгновенно поглотил его и воссел, да так ловко, что никто и глазом не успел моргнуть, тем более что как раз и стена рухнула, забросав всё вокруг вопящими защитниками и атакующими, а в небесах, разделив их на две равные половинки, пролёг изумрудный луч света, меч голода.

Луч этот ударил прямо в переносицу Утопленника, перевалившего Салаир и несшегося теперь вниз по осыпи, совершенно симметричной той, с другой стороны — ударил и не причинил ни вреда, ни пользы, чем бы они там ни отличались друг от друга. Он вылетел на равнину между озером и лысым холмом в облаке белой пыли и, не снижая темпа, побежал к пролому, поскольку ясно было, что дело Царя-Скомороха худо и надо поспешать. Вокруг него люди прекращали орать, опускали оружие и застывали в тоске, глядя на зелёный луч, и думали — ну как же так?

Утопленник, пробивая в настиле моста неровные дыры, перебежал на тот берег, прыгнул в пролом и боком, как краб, пересёк двор. Потом остановился. Потом повернулся на тридцать градусов и уставился на Царя-Скомороха. А Выворотень уставился на него.

Утопленник поднял руку, которая чуть не отправила Человека-Праздника в небытиё. Разжал пальцы — кончики пальцев с чваканьем вышли из мякоти ладони, они были нежно-розовые, как у младенца — и протянул Царю-Скомороху пустую чашку ладони, которая скоро, впрочем, заполнилась густой чёрной кровью. Выворотень ничего не понимал. Не может же эта матово бликующая выпуклая поверхность быть вестью? Или ладонь под ней? За кого тут его принимают? Он спросил:

— Ну?

— Умерла, — сказал Утопленник, и губы его напомнили Выворотню зарощенную корой старую зарубку на дереве, видимую изнутри. — Она тоже умерла.

Выворотень хотел расхохотаться, потому что люди, сколько он их помнил, только и делали, что умирали. Но вместо этого он вдруг тонко завыл и задёргался на троне, а Царь-Скоморох внутри него корчился, с хрустом превращаясь в груду щебня, и полосовал молодыми острыми гранями утробу Человека-Праздника, покуда оба они не превратились в один набитый галькой маскарадный костюм и не свалились к ногам застывшего Утопленника, оставаясь при этом существами вымышленными, не имеющими прототипов в реальной жизни и потому довольно о них.

©Грант Бородин, 2004