Грант Бородин. Мышка бежала

День, нечувствительно открывший Эпоху Борющихся Царств, увы, увы, увы — совсем не отпечатался в памяти Старика Жро. В ту пору Длинное Ухо было скорее Долгим и вести брели от столице к столице не торопясь, подволакивая ноги, и частенько не доходили вовсе. Искусники, способные из собачьего трупа набить чучело живого льва, и те пасовали перед обрывками, повисшими на придорожных кустах. Да и день, кажется, выдался обыкновенный, никакой, вот и всё, что можно о нём сказать.

События сразу понеслись вскачь, пыль поднялась до небес, каша полезла из котла, чтобы освобдить местечко для поваров, потом для поварят, потом для мясника, мельника, конюха, плотника, постельничего, доезжачих, брадобрея и окулиста — покуда никого не осталось, одна каша, продолжавшая, впрочем, кипеть.

В Чургороде побивали камнями савирских послов, а Старик Жро пускал блинчики. Сопеля Пластун, писец при посольстве, скорбный вестник, трусил к границам Приречного Царства, роняя в пыль кровь и слёзы, а Старик Жро столбил сети. Цари Приречный и Савирский торжественной клятвой скрепляли вечный союз, а Старик Жро грелся под боком у своей старухи. Он дремал на солнышке, когда плешивый осёл-слухач сказал:

— Жро, Царь-У-Моря! Мне очень, очень нехорошо! — то прозвучала наконец последняя мысль савирского мула, возникшая в голове бедолаги три месяца назад; в это время Западные Царства уже разобрались друг с другом, сократившись числом до одного, которое тут же набросилась на Южные и Северные. А Жро не придумал ничего лучшего, как сварить ослу болтушку от газов.

Десять Северных Царств поддались победоносным пришельцам после первых же поражений, а Десять Южных, напротив, временно объединились между собой и с шестью Восточными и поклялись стоять насмерть, каковую клятву и исполнили — не успела смениться луна — совершенно буквально. Сто двадцать воинов коалиции легли под сыромятные сандалии ветеранов Аксолотля, Царя-Скомороха, не отступив ни на шаг — разве что на вершок вниз.

А еще через неделю варево перехлестнуло пределы Царства-У-Моря, с громким хрустом сокрушило пограничные заплоты и покатилось по дюнам к кромке прибоя. Войско Царя-Скомороха двигалось в порядке Голова Барана— шестьдесят пять воинов составляли северный рог, семьдесят четыре — южный и восемьдесят один — лоб, и этот один был сам Аксолотль на гнедом жеребце. Неторопливой рысцой он приближался к Старику Жро, с достоинством досиживающему последние мгновения на престоле Царей-У-Моря. За спиной Жро молодь ходила косяками, выставляя из воды серебрянные, бирюзовые и багряные спины, чайки срезали пену с волны и ветер натягивал солёные сети на выбеленные столбы, а перед глазами было небо.

Царь-Скоморох горделиво въехал на подворье, пращники рассыпались полукольцом вдоль ограды, а копейщики прикрывали его с флангов, опасно зыркая глазами на Старика Жро, пять его коз, плешивого осла, старуху и море. Финита.

Некоторое время никто ничего не говорил, только свистел ветер и еле слышно трепетали длинные шёлковые ленты, украшавшие плащ и кожаную кику Аксолотля, да звенели бубенцы у него на запястьях. Затем Аксолотль, брезгливо потянув рот к правому уху, указал мизинцем. Ближайший к ослу воин неловко ударил того копьём, как соломенное чучело, и осёл рассыпался в труху — слухач издох еще неделю назад, когда ему некого стало слушать. Старуха заплакала, а Царь-Скоморох, другим мизинцем реквизировав коз, задумчиво сказал:

— Будто бы твоя старуха очень тёплая, так я слышао. Что я слышал?

— Чистую правду, повелитель, — признал Жро.

— На чём ты сейчас сидишь, старик?

— На табуретке, простой табуретке.

— Какая табуретка никогда не падает?

Вместо ответа старик Жро с кряхтением поднялся и перевернул табуретку вверх ножками. Престол Царей-У-Моря перестал существовать.

— Я заберу у тебя твою старуху, Жро, — сказал Царь-Скоморох, пропуская ленту меж пальцев. — Как уже забрал твои стада и земли. Всё равно ты скоро умрёшь.

Старик Жро склонил голову и сказал:

— Повелитель, мне тридцать три года, я очень стар, волосы покинули мой лоб, а зубы превратились в пеньки. Моя старуха еще крепка, она моложе меня на десять лет, а ты, могучий муж, на двенадцать. Я скоро умру, и ты заберёшь её, не оскверняя свою честь прелюбодеянием.

Аксолотль прищурил глаз, ища подвоха, и не нашёл.

— Хорошо, — сказал он, подбирая поводья. — Я вернусь через год. Когда будешь умирать, оставь ей побольше припасов, чтобы она не подохла тут с голоду.

Он развернул коня и поскакал прочь, а воины побежали следом, гоня перед собой стада старика Жро.

Эпоха закончилась. Жаль. Хорошо провели время.

Рыбы в тот год была прорва, отмели усеивали жирные морские слизни, а прибой оставлял на песке морские огурцы, кислый морской виноград, морскую траву и набитых икрой морских ежей. Старик делал запасы и каждое утро ставил на косяке зарубку, ведя счёт дням, как люди делают засечки на щеках, отмечая годы жизни. Еще он положил себе почаще греться о старуху, но быстро забыл об этом. Старуха перестала с ним разговаривать с того дня, как перевернулся престол, а ему нечего было ей сказать.

Когда число зарубок достигло двухсот и один косяк кончился, случился странный улов — вместо рыбы в сетях обнаружился сложившийся калачом мужчина с мертвенно бледным лицом, бронзовой полосой, охватывающей его голову по северному тропику и в одежде из кожи необычного зверя — мех на ней рос внутрь, а не наружу. Мужчина мёртвой хваткой прижимал к груди тугую сумку. С деревянным стуком он упал на дно стариковской лодки и через некоторое время задышал, выпуская на доски скудные струйки. Когда старик, сильно ударив вёслами, загнал лодку на берег, веки утопленника затрепетали и он открыл глаза, странно белёсые, как будто вода наполнила не только его лёгкие, но и склеру. Он моргнул раз, другой, выгнулся дугой и с рёвом изверг из себя огромное количество воды — старик никогда не думал, что внутри человека так много места. Он вывалил мужчину из лодки и подмышки отволок в сарай. Там он присел на корточки и сосчитал засечки на щеках утопленника — на левой двадцать четыре, на правой — двадцать две. Вот те на — уже лет десять, как покойник.

А с виду — тоже покойник, только под двадцать.

Когда кончилась застрёха и зарубки переползли на второй косяк, покойник впервые вышел на свет. До этого дня он валялся в сарае на боку, обхватив сумку руками и для верности прижимая ее к животу коленями, старуха вливала в него жирный рыбный бульон, а старик ходил кругами и опасливо принюхивался — но нет, покойник только поглощал, ничего не выдавая наружу. Кроме того, старик обнаружил, что большое количество зарубок не обязательно пересчитывать, как приходится считать годы жизни людей, чтобы узнать итог — просто глянул на дверь и сразу получил ответ — двести пятьдесят шесть.

Несколько дней покойник тихо сидел на дворе, смотрел на море и так морщил лоб, что кожа наползала на бронзовый обруч. Потом начал есть сам, прижимая к себе сумку одной рукой, подходить к ограде, подниматься на дюны, жевать какие-то травки, спускаться к воде. Старик ничего у него не спрашивал — оказалось, что при молчащей старухе он и сам разучился говорить — и так и не узнал, как он попал к нему в сети, что у него в сумке, почему обруч на голове, откуда столько годовых засечек, из шкуры какого зверя сшита его одежда и почему он так смотрит на старуху — как будто знал её, но забыл.

Даже когда покойник, вытащив из сарая старый глиняный чан и набив его морской травой — не съедобной, другой — пару дней колдовал над ней, старик не стал задавать ему вопросов. И когда он, разлив вонючую жидкость из чана в плошки, стал настойчиво угощать и старика, и старуху, и самого себя — тоже ничего не сказал, а просто задержал дыхание и выпил.

Очнувшись, он сразу посмотрел на косяк — добавилось три новых отметки, вырубленные с особым тщанием и необычно глубоко. Он не сомневался, что это его рук дело, хотя и не помнил, чтобы он их ставил. Больше, однако, было некому — и покойник, и старуха исчезли. Он заглянул в дом, в сарай, долго смотрел в море, прежде чем осознал, что обе лодки на месте, поднялся в дюны, но не нашел следов на плотном песке.

Зато на старухиной лежанке он обнаружил яйцо.

Оно не очень напоминало чаячьи яйца, которые старик таскал на скалах, когда был помоложе — те были округлые и хрупкие, а это — ребристое, упругое и гораздо крупнее — пальцы не смыкались с ладонью. Сквозь полупрозрачную скорлупу просвечивало золото. Он долго рассматривал яйцо, потом завернул в ветошь, положил на стол в лужицу солнечного света и побрел к морю, снимать сети. Ставить он их больше не собирался. Оставалось сорок пять зарубок.

Теперь он почти не заходил в дом, дни напролёт просиживая на бывшем престоле во дворе, наблюдая вращение солнца, птиц, движение дюн. Спал в сарае, на груде мешковины, на боку, подобрав колени к груди, как укладывают умерших. А в доме только гонял мышей, расплодившихся после исчезновения старухи, да любовался яйцом, которое будто бы распирало изнутри — скорлупа истончилась, натянулась и внутри отчетливо просматривалось свернутое в клубок золотистое тело. Он думал — может, это старуха снесла яйцо? Может, там внутри новая старуха? А впрочем, ему-то какая разница.

День десятой зарубки — если смотреть с конца — он и встретил на дворе — забыл накануне уйти в сарай и заснул сидя. Море разлеглось плоским блином, воздушный купол превратился в медузу со жгучим брюхом. В доме пищали осатаневшие грызуны, а с запада доносился звон бубенцов.

Аксолотль украл десять дней.

В доме туго, с оттягом хлопнуло. Писк моментально прекратился, только бубенчики продолжали беспечно позванивать в тишине, все ближе и ближе. Когти царапнули глинобитный пол, скрежетнули об известковый порог. Жро развел руки. Теплая тяжесть обрушилась к нему на колени, лапы упёрлись в грудь, ослепительный свет ударил в глаза из маленькой чёрной треугольной бездны, неизвестно как раскрывшейся прямо перед лицом.

Зверь потянулся, повозился, устраиваясь поудобнее, кроша когтями рыхлый пористый камень бёдер и выбрал точку на вершине дюны, в которой его взгляд встретит Царя-Скомороха.

©Грант Бородин, 2004