"Марина Палей. Жора Жирняго" - читать интересную книгу автора

Что помнит она дальше? Себя - совершенно непонятно кем и когда
раздетую, свое чужое голое тело, дикую жажду, сухой, наждачный язык,
неудобную тушу Эдгара, свой ритмично скрипящий диван, крутящийся волчком
потолок, тошноту, мучительные позывы рвоты, голос Эдгара: "Ух, а ножки-то у
тебя - ну просто африканские статуэточки!", звонок в дверь, свои чужие слова
(словно издалека): "От... крой, это, навер... ное, сан... тех... ник..." -
голос Эдгара из прихожей: "А цветы зачем?" - голос Андрея: "Сегодня месяц,
как я встретил Ренату"".

Глава 21. Агрессивная жизнь текстов: день второй

Почти все время, как читал Жора свой злополучный рассказ, лицо его было
мокро от слез; но, когда он бросил читать на словах "Сегодня месяц, как я
встретил Ренату", оно было бледно, искривлено судорогой, и тяжелая, желчная,
злая улыбка змеилась по его губам. Он прилег головой на свою пухлую подушку
и думал, долго думал.
Так пролежал он очень долго. Случалось, что он как будто просыпался - и
в эти минуты замечал, что уже давно ночь, а встать ему не приходило в
голову. Наконец он заметил, что уже светло по-дневному. Он лежал на диване
навзничь, еще остолбенелый от недавнего забытья. До него резко доносились
страшные, отчаянные вопли с улиц, которые, впрочем, он каждую ночь
выслушивал под своим окном, в третьем часу. Они-то и разбудили его теперь.
"А! вот уж и из распивочных пьяные выходят, - подумал он, - третий час, - и
вдруг вскочил, точно его сорвал кто с дивана. - Как! Третий уже час!" Он сел
на диване, - и тут все припомнил! Вдруг, в один миг все припомнил!
Он вспомнил, что вчера читал свой рассказ, который ранил его заплывшее
жиром сердце, и как он заставил себя прекратить это чтение. Но сейчас он
понял, что бесполезно бороться с собой - он прочтет рассказ до конца -
рассказ, который каждой своей буквой напоминал ему самое начало пагубного
пути - сначала не вполне успешного - а потом очень, очень даже успешного -
о-го-го! Наконец-то он, Жора, превратился в толстожопого жука-сановника -
такого, которыми кишмя кишит-жужжит первопрестольная Смоква. И превращение
это необратимо. О, Замза, Грегор Замза! Так что же теперь, вешаться, что ли?
Не выдержит ни одна веревка.
Лучше сначала закусить... На кухне сидели какие-то кикиморы - подружки
жены. Черт! Он вихрем смел содержимое кладовки - сырые колкие макароны...
шуршащие во рту крупы... холодные банки плотно (о, черт!) закатанных
солений - некоторые он все же разгрызал, некоторые - заглатывал целиком...
Потом выполз на балкон и быстро-быстро обобрал все растущие там помидоры,
запихивая в рот по несколько штук, давясь - и заливая красным, как кровь,
соком несвежую шелковую рубашку...
Понуро, как всегда у него бывало после особо яростных приступов
булимии, побрел Жора назад, в кабинет... Хотелось немного себя наказать -
дочитать рассказ не сразу. И он, оттягивая желаемое, снова уткнулся в
дневник:
"Ненавижу свинство. Никакая хренобень ("миссия", "прозрачно выраженная
воля небес", "чем глубже в говно - тем выше гарантия избранничества") меня
сроду не гипнотизировала. Другое дело, что для меня понятие "смоквенство"
понятию "свинство" не тождественно - и им, разумеется, не исчерпывается. Те,
которые меня обливают грязью за то, что я ненавижу свинство (а втайне -