"Марина Палей. Жора Жирняго" - читать интересную книгу автора

накрашенными губами, елозившую грязной тряпкой по ножкам хлипкого столика, -
а также тряпку, швабру, столик...
На восьмой день, по великому блату, Жора попал без записи к известному
психиатру. Это был потомственный психиатр, по фамилии Хирш, из остзейских
немцев. Громкая слава его (уже почившего в бозе) отца, Франца Германовича
Хирша, как это всегда злокозненно оборачивается для прямых потомков, хотя и
открыла широкую, аккуратно расчищенную дорогу для сына, но свела почти на
нет шансы его собственной славы. В паспорте он, на законных основаниях,
значился как Отто Францевич Хирш, но, несмотря на то, что "Отто Францевич"
звучит красиво и четко, почти генерал-губернаторски, за глаза его звали
исключительно "Малый Хирш" и говорили, что он еврей.
От всего от этого у него с детства возник сложный психопатический
комплекс - наследственный психиатр, собственно говоря, жестоко заикался, до
крови ковырял в носу, нередко мочился в постель, причем сознательно; его
одолевал панический страх проглотить ненароком картошку в мундире (даже
мысль о ней вызывала в нем жесточайшую фобию); запершись в кабинете, он
брался, десятки раз в день, пересчитывать волоски на своем лобке, etc.
На протяжении многих лет, тайно и, увы, безрезультатно, он лечился у
своего коллеги, Аркадия Самуиловича Райхерзона, о котором речь будет позже.
Внешне Малый Хирш был, что называется, субъектом без возраста, с
неаккуратной наклейкой седых щетинистых усиков, водянистыми,
лживо-oптимистическими глазами, а также мышиного цвета жидкими волосами,
разделенными прямым желтым пробором, словно у лубочного попа или кабатчика.
Его в целом маловыразительное лицо, лишенное естественной мимики, украшал
мощный, простонародно вздернутый нос, словно дающий фальшивое обещание
лихости и бесшабашности - да, пожалуй, румянец - но не молодецкий, а
винно-склеротический.
У этого психиатра, как с их братом часто бывает, водилась, кроме того,
неотвязная невротическая привычка, которую он не мог скрыть даже на публике:
стоило ему чуть-чуть понервничать, он, не щадя рук своих, принимался яростно
играть специальным психиатрическим ключиком (служившим для
запирания-отпирания покоев на буйно-помешанном отделении) - блестящим
металлическим цилиндриком, висящим у него на груди, словно судейский
свисток. По утрам его к тому же посещал спазм бедренных мышц, еще одна
публичная демонстрация всеуравнивающей человечьей немочи. В такие минуты,
когда он, грузно валясь набок и тут же подстрелено подскакивая, т. е. в
ритме акцентного стиха, перемещал свое тело по длинному, как чулок,
больничному коридору, походка его была какой-то развинченно-ортопедической,
словно таковая у обессилевшей от истерических воплей кликуши - как раз перед
припадком падучей.
- Н-н-н... Н-нуте-с... - почтительно привстав из-за стола и даже
осклабившись (т. е. сделав свое лицо перекошенным, словно от флюса),
приветствовал психиатр Жору.
Он казался меньше ростом в своем просторным, неуютном, похожем на
конференц-зал, кабинете.
Покойный Франц Генрихович, о чем Отто Францевич был многажды понаслышан
(сохранились и фотографии), пользовал от обжорства Жориного
графско-пролетарско-прохиндейского пращура (не вполне, впрочем, успешно). И
вот теперь... Честь-то какая! Малый Хирш бешено набросился на свой бедный
ключик...