"Марина Палей. Клеменс (роман)" - читать интересную книгу автора

близкие к орудиям убийства, - и эти же самые руки с легкостью невесомой
починили золотой замочек на тещином, как она выражалась, "фермуаре" (после
чего ее дочери пришлось маленько приобуздать свою индюшачью ревность).
Затем - ноги. Они были отрешенными от земли - и землей отринутыми,
словно служили не для тупости утилитарного поступательного движения, а
исключительно для бесцельного покачивания, шляния, рассеянного колебания,
как это делает камыш под несильным ветром - для ловких сгибаний-разгибаний,
лишенных иного смысла, кроме смысла игры, вот так игрушка гнется туда-сюда в
не имеющих никакой корысти руках ребенка. И даже когда он сидел, закинув
ногу на ногу, в них, ногах, оставалось еще так много свободной,
нефункциональной
("незадействованной") длины, что они казались многосоставными - верней,
многосуставчатыми, - невозможно было поверить, что каждая из этих
конструкций - такая дерзкая авангардная штуковина - могла держаться на
каких-то там трех полностью стандартных (унизительно механистичных)
анатомических - биоорганических - креплениях.
О лице я не смел и помыслить.
А это свечение... В нем-то и коренилась загвоздка (см. ниже).
Итак, сеансы. У меня была пятидесятидолларовая "мыльница", но я купил
по случаю еще два старомодных, полностью металлических,
приятно тяжелящих ладонь аппарата: "Киев" и "Зоркий" - допотопная
(послевоенная), но на редкость надежная техника - и твердо решил
снимать Клеменса только на черно-белую пленку. Мне нужен был контур, не
цвет. Тем более не кислотно-помойные соки рекламы, адресованной органам
пищеварения и соития.
Мне нужна была изысканная сдержанность линий. Предельная лаконичность
штрихов. Выразительность скудости: немая с рождения аристократка спокойно и
властно вычерчивает четкие цепочки воздушных иероглифов, не выходя притом
ладонями за рамку своего белого - с твердо сомкнутыми губами - лица. Этот
синематографический образ и был моим эталоном.
И меня начали постигать вполне предсказуемые горести не слишком
искушенных фотолюбителей - все они были предельно просты: не резко, не в
фокусе, мало света, свет не с той стороны, неудачная композиция - список
можно продолжить, - благо в фотоделе, коль рожа объекта выходит крива,
всегда можно попенять как на технику, так и на массу привнесенных условий.
Правда, меня с самого начала терзало сомнение насчет своих собственных
способностей - и еще огромная ответственность, поскольку то, что видел
только я, должен был запечатлеть именно я, притом в наиболее точных формах.
Будучи переводчиком, который перепер немало шедевров (с английского и
иврита), я отлично знаю, что искусство порождает только критическая масса
отчаяния. У подавляющего большинства она, на их счастье, не образуется:
во-первых, они эту ядовитую массу и внутрь-то не впускают, а главным
образом, потому, что они вполне умеют облегчать себя посредством "простых
чеееческих радостей": вот постригся, вот сигаретку выкурил, вот кишечник
опорожнил без особых сложностей, вот - ура! - совокупился, вот книжечку
почитал - и снова выкурил сигаретку. Отчаяние и вытекает через эти дырки,
как кровь через решето. А кому на роду написано, чтоб отчаяние достигало в
них критической массы, оно так громадно, что через эти-то ребяческие прорехи
ему, как его ни прессуй, ни на каплю не просочиться, не улизнуть.
Мне могут возразить, что отчаяние, достигнув критической массы, вполне